Олег Приходько - Горсть патронов и немного везения

— Пушки за борт! — перекричал я сирену, что было не так-то просто. Пять стволов полетело в канал имени Москвы. — А теперь — сами! Все!.. — и я расстрелял обойму, стараясь, чтобы они хорошо расслышали свист пуль над головами, а палубные щепки показались им шрапнелью.

Все произошло секунд за десять-пятнадцать. Решительный расстрел строптивых охранников и обреченный взгляд Ямковецкого произвели впечатление. Все попрыгали за борт. Кроме Рыжего, решившего, что лучше жить на коленях, чем умирать на плаву, и Давыдовой, пожиравшей меня все тем же ненавидящим взглядом.

Я объяснил ее гордость неумением плавать.

Моторка плюхнулась на воду одновременно с выстрелом из ракетницы. Ямковецкий прыгнул, не удержался и упал на дно лодки, но прижатого к груди саквояжа из рук не выпустил.

Не успела красная искрящаяся комета растаять в лазурном эфире, прозрачном, как водка «Пингвин» из арктического льда, моторная лодка «Кархародон» устремилась к Москве. Завывание сирены, крики, вопли, визги, матюки, тарахтение дизельного двигателя — весь сгусток безобразий вокруг «Невода» стихал по мере нашего удаления. Там, в пресыщенном чреве плавучего ресторана, оставались недоеденными баклажаны фаршированные, бефстроганов, артишоки, утка с яблоками, джонджоли, зразы из телятины, карбонад, кнели из судака, крем из сливок, кулебяка слоеная, вино «Гвардцетели», миндальное печенье, сливочное мороженое и, наверно, отварная спаржа.

«А у Илларионовых сейчас пельмени дают», — с тоской подумал я, наступив на голову Ямковецкому и набирая номер частного мотеля «Фата-Моргана».

В восемь часов двадцать минут по московскому времени в аэропорту Шереметьево-2 совершил посадку самолет авиакомпании «Эр Франс» из Парижа. Двести пятьдесят пассажиров, довольных перелетом на борту комфортабельного авиалайнера, поочередно благодаря симпатичных бортпроводниц, ступали на трап в предвкушении встречи с уже обновленной, но все еще загадочной Россией.

Последней вышла женщина лет тридцати пяти (если вообще уместно говорить о возрасте женщины, когда речь не идет о милицейском протоколе), с глубокими темными глазами и правильными чертами лица, ладно сложенная и одетая не крикливо, но модно и аккуратно в высшей степени. Ее взгляд, длинные нервные пальцы пианистки, поступь — все в ней, весь ее облик выражал настороженность, граничившую со страхом.

Женщину звали Валерией Брониславовной Тур-Тубельской. Лишь недавно она получила французское подданство, а еще четыре года тому проживала на территории бывшего Союза ССР — именно так: на территории вообще, а не где-то конкретно, ибо, пережив горячо любимых людей — мужа Германа, предательски убитого в Афганистане в последний день войны, и его друга генерала Хоботова, — находила утешение в непрерывных гастрольных поездках и ни к какому месту не привязывалась, впрочем, как и к людям тоже.

Некоторое время после эмиграции ей казалось, что Франция вполне может стать ее второй родиной, несмотря на финансовые и жилищные затруднения, безнадежный поиск работы по специальности и неприкаянность, какую, должно быть, испытывают все решившиеся изменить образ жизни в не самом молодом возрасте. Заработка уборщицы в парижской библиотеке имени Тургенева едва хватало на оплату чердачной конуры на улице Сен-Жан, где она коротала одиночество. Не откликнись тогда Женя Столетник на ее письмо (этот бесшабашный, отчаянный, «простой, как желудь» и вместе с тем, как никто, способный чувствовать чужую боль и принимать ее на себя молодой человек неопределенных занятий, вломившийся через балконную дверь к ней в номер в киевской гостинице с чемоданом «красной ртути») — как знать, что было бы с ней теперь.

И вот когда души двух одиноких, живущих разными проблемами и в разных странах людей слились воедино (трудно сказать, была ли это любовь, но уж и расчета никакого в таком браке быть не могло), телефонный разговор заставил Валерию вновь задуматься над своим образом жизни. Не гневный, скорее надрывный, монолог мужа, никогда прежде не позволявшего себе разговаривать с ней таким отчаянным, категоричным тоном, а потом — долгое молчание, словно он исчез, ушел из ее жизни и даже из жизни вообще, были зовом на помощь и требовали с ее стороны решительных действий.

Валерия миновала пункт таможенного контроля. Таможенник недоуменно посмотрел в полупустую сумку и по одному взгляду пассажирки понял, что личный досмотр ничего не даст.