Петр Катериничев - Банкир

— Это строение существовало всегда!.. Пусть не здесь и не таким, но — всегда!»

«А что это за строение?»

«Тсссс… — Провожатый приложил палец к губам. — Я не имею права лгать вам, ведь вы — обладатель Камня Крови…»

«Какого камня?»

«Того, что у вас на пальце… Но и правду я сказать не могу».

«Почему?»

«Мне запрещено».

«Запрещено? Кем?»

«Тем, чье имя неназываемо…»

Проводник шагнул в подворотню, скрывшись в непроницаемой тени, через мгновение — появился снова, тот, да не тот… Продолжил хорошо поставленным голосом экскурсовода:

«Тем самым Гордецкий оставил потомкам величественное сооружение… До недавнего времени в нем находилась спецполиклиника ЦК, потом — фонд „Новая жизнь“. Но и он приказал долго жить», — мелко захихикал провожатый, довольный шуткой.

«А сейчас? Что там находится сейчас?»

«Внутри дома всегда находится то же, что и снаружи…»

«Что?!»

«Химеры…»

«И — все?»

«Таков замысел архитектора. Кстати, тот же архитектор возвел и Замок.

Напротив Лысой горы… Она еще называется Лобным местом, или Голгофой… В Замке никогда не жили…»

«Но я же видел…»

«Видимость не всегда есть сущее…» — спокойно возражает он.

«А как называется этот город?»

«Никак. Просто Город».

«А кто в нем живет?»

«Никто».

«А — вы?»

«Я давно не живу. Я здесь просто обретаюсь».

«Как? Здесь же совсем темно!»

«Я не заслужил Свет».

Проводник помолчал, спросил, но уже опять шепотом:

«А вы знаете, что архитектура — это застывшая музыка? А? Каждый камень — словно нота, и каждый имеет свое звучание… Но не каждый способен услышать…

Имеющий уши, да услышит…»

«Слово?»

«Мелодию света».

Услышь мелодию света… А в городе — темень… Жуткая… Может, потому что — зима и мало солнышка? А когда его у нас в достатке было? «Мало солнышка — вот все объяснение русской истории. Длинные ночи — вот все объяснение русской души».

Мне страшно. Бегу по улице, надеясь увидеть хотя бы проблески… Только палаточки, словно странные, подсвеченные аквариумы в мутной воде… Словно языческие капища в пустынных каменных лабиринтах — сияют разноцветьем этикеток, жидкостей, целлулоидом пакетов со сластями и шоколадом… В некоторых — горят только свечи; другие — освещены ярче, к ним тянутся змеистые тела проводов, и та энергия, какая раньше питала заводы, теперь освещает эти убогие храмы Молоха… К ним, к ним тянется с подношениями вечная ночная паства — какие-то заскорузлые мужички с измятыми мелкими купюрами в потных кулаках, девки, похожие на раскрашенных дешевых кукол, в одинаковой «турецкой коже», с одинаковыми стеклянными глазами, с ресницами, жесткими, будто клинки… «Гибки тела плетей и танцовщиц, клинки ресниц кровавят блицы лиц, пророча…» Время от времени подъезжают массивные «лендроверы», блестя никелем, темные, как гробы…

Из их нутра объявляются стриженые, набирают еды, водки… В них подсаживаются «машки», двери гулко клацают во тьме, и девчонки пропадают за черными тонированными стеклами… Пропадают…

Приземистые, дорогие шестисотые «саркофаги» шуршат по темному проспекту, не удостаивая вниманием «часовенки» своего бога. Они спешат к храму.

Нет, и скопище палаточек, залитое неживым люминесцентным светом, заполненное выкриками нескольких динамиков, — еще не храм… Тут тоже слуги и служки, рыцари ночи и ее паства… И все они порхают у освещенных витринок, не ведая, как короток век мотыльков, как скоро сгореть не в огне, а в ночи.

Саркофаги проносятся мимо…

«Пусть мертвые погребают своих мертвецов…»

«Но разве они мертвые?»

«Да».

«И они знают это?» «Знают».

«Тогда зачем они притворяются?»

«Чтобы существовать. У нежити своего лица нет, она ходит в личинах».

…Центр освещен. Лучи прожекторов смыкаются на башне Банка, зеркальная поверхность его отражает свет, как отражают стекла «шопов», «маркетов», ночных клубов, «лендроверов» и «мерседесов», как отражает его сталь клинков, как отражают глаза манекенов, марионеток, кукол…

Храм устремлен вверх, в черное ночное небо. Змеистые шнуры проводов тянутся во тьму, люминесцентные лампы раскаленно таращатся на черно-зеркальную громаду, скользят по ней вверх и вязнут, пропадают в безысходной тьме…

…На пустынной площади — сцена. На ней — арлекин, Пьеро, он грустен и меланхоличен в своем белом одеянии с длинными, до самых подмостков, рукавами…

Он декламирует, и голос его гулко разносится по пустынной площади…