Петр Катериничев - Любовь и доблесть

Что потом?

– С конца восьмидесятых до середины девяностых он снова в Москве. Кроме работы в фирме «Анкор» и еще в одной, успел закончить два факультета Московского университета.

– Какие?

– Экономический и журналистики. Одновременно. Эту информацию нам дали в редакции, мы проверили, все подтвердилось. С осени девяносто третьего снова пропал и объявился уже в девяносто седьмом.

– Чем занимался?

– Достоверно выяснить не удалось.

– А недостоверно?

– Сотрудничал в печатных изданиях и, возможно, составлял аналитические прогнозы и разработки. Короче – по заказам.

– В Княжинск он тоже попал «по заказу»?

– Ему действительно осталась в наследство квартира. Возможно, приехал, решил пожить, осмотреться.

– Что делал в последние годы?

– Три года назад развелся с женой или – она с ним, похоронил мать. Вскоре снова пропал. Объявился ближе к лету, чем занимался – неизвестно. Написал несколько статей для столичных таблоидов, под псевдонимом, но не аналитика, скорее – эссе. В конце минувшего года объявился у нас.

Гриф нахмурился:

– Объявился. И осмотрелся. Оказался в хорошем месте в самое горячее времечко... Ну что ж, Вагин. У нас достаточно предположений, чтобы отгородиться ими от гнева Головина. Но вовсе недостаточно фактов, чтобы от этого гнева уберечься и выжить. И уж совсем мало, чтобы увидеть хоть какую-то связную картинку.

– Я полагаю, Данилов продолжает работать на какую-то из российских спецслужб.

– Ты шустрый мальчуган, Вагин. Кидаешь версию, которая ничего не объясняет, но все оправдывает. Мы же с тобой не парламентские пустобрехи, нам нужно знать наверняка, прежде чем принять хоть какое-то решение. – Гриф помолчал, массируя подбородок. – Ты выяснил, кто взял дело о вчерашней драке в питейном заведении? И кто – тот капитан рукастый, что всем заправлял?

– Дело взяло местное РОВД, следователь Селезнев. Капитан оттуда же, опер.

Рощин его фамилия.

– Так. Протокол – дополнительный крючок на Данилова, вот и сработали топорно. При запутке с Дашей Головиной этот крючок может и вовсе не понадобиться: некого цеплять станет.

Вагин смотрел поверх головы босса и отрешенно лупал веками в белесых ресницах. Гриф молчал, напряженно размышляя.

– А знаешь, что меня больше удивляет? Чего это Дарья Александровна, «принцесса», как ее называют, болталась сама по себе, будто гулящая кошка?

– Дочь Головина, несмотря на молодость, отличалась, по всем отзывам, независимым и строптивым характером. В папу.

– Отличается, Вагин.

– Виноват?

– Отличается. Или ты записал ее в покойницы?

– Я просто неудачно выразился.

– Оговорочка?

– Просто вырвалось.

– Живодер ты, Сан Саныч. Помнишь анекдот фрейдистский? Сидит пациент у психоаналитика. Доктор говорит: «Знаете, порой случаются такие оговорочки, которые позволяют узнать подсознательную мотивацию тех или иных наших поступков. С вами такое бывало?» – "Ну как же, доктор! Вот вчера: хотел попросить жену: «Милая, подай мне бутерброд с сыром», а вместо этого ляпнул:

«Стерва, ты мне всю жизнь поломала».

Вагин развел губы в вежливой полуулыбке.

– А вот улыбаешься ты зря, Вагин. Ты эти слова про поломанную жизнь вспомнишь, если девка не будет найдена. И Головин поломает ее вовсе не фигурально – с хрустом, хребтом о бетон... Ну да все это лирика. А почему все-таки девица-красавица шаталась бесконвойно? При папиных миллиардах?

– По нашим сведениям, у нее была охрана, но это же не президентская служба... Девушку, судя по всему, опека сильно тяготила в последнее время, она стремилась от охраны избавиться. Говоря попросту – сбежать.

– Гормоны взыграли?

Вагин пожал плечами:

– Возможно. Она и сбежала.

– Или – ей позволили сбежать?

– Или так.

– Ты выяснил, как она познакомилась с Даниловым?

– Нет.

– Почему?

– Времени прошло всего ничего.

– Время – категория относительная только в философии! В жизни оно конкретно! И все, что ты не успеешь сделать сейчас, потом не сделаешь никогда!

Не будет у тебя этого «потом»!

Вспышка Грифа была неожиданной для него самого. Сергей Оттович подошел к шкафу, вытащил бутылку коньяку, налил треть стакана, выпил, постоял с полминуты, стараясь успокоиться. А мир вокруг словно сгустился, сделался серым и непрозрачным, и в этой серой маете остался он один, один на всей земле – беспомощный, как недельный младенец... Острая боль иглой уколола в самое сердце, дыхание перехватило, и только одна паническая мысль заметалась в душе, оцепеневшей тоске одиночества: «Я умер».