Андрей Константинов - Ультиматум губернатору Петербурга

И у его крепких здоровых ног будут лежать пять миллионов баксов. Никто и никогда не посмеет назвать его хромым или хромоножкой. Или убогим, как бросила та шлюшка в поезде Петрозаводск — Ленинград в восьмидесятом году. Он тогда только-только откинулся с первой ходки. Молодой, безногий, на самопальном березовом протезе. Тот, что выдали от хозяина, сломался через неделю. А этот ему сделал один зэк-умелец. Получилось грубовато, но зато не терло культю. Поезд покачивало, и народу в вонючем плацкартном вагоне было полно. Портяночники тащились в город-герой Ленинград отовариться вареной колбасой и резиновыми сапогами от «Красного треугольника». Верхом мечтаний был финский кримпленовый костюм и пластинки Юрия Антонова. Молодой, досрочно освобожденный, Сенька Фридман, которого никто не замечал на верхней полке, смотрел на портяночников и с презрением, и завистью. Он презирал их за мелкие крестьянские интересы, прижимистость, скудность мысли, за сваренные вкрутую яйца и фетровые шляпы, купленные в сельпо. За сигареты «Прима» и за их толстых, неумело накрашенных баб в вязаных рейтузах. Он лежал на верхней полке, отвернувшись к стене, и смертельно им всем завидовал. Потому, что у них был дом и паспорт вместо справки об освобождении. Потому, что они не боялись смотреть в глаза попутчикам… и у них были ноги. Две ноги. Две ноги у каждого! А больше всего он завидовал им потому, что у них были бабы. Толстые, плохо накрашенные бабы. Он не прикасался к женщине шесть долгих лет. Что там не прикасался, он их почти не видел! Только во сне… Во сне ему виделись женщины. Совсем не похожие на этих сельских коров с загрубевшими руками. Обычно это были его однокурсницы с факультета — ухоженные и не сильно скованные предрассудками. Во сне он не различал лиц, но четко видел ноги, груди, ощущал молодую упругость тела, заманчиво подчеркнутую дорогим кружевным бельем… Эти коровы были слеплены из другого теста. Но и у них под вязаными рейтузами были крепкие ляжки, а в дешевых совковых лифчиках лежали большие спелые сиськи. Недоучившийся студент, неудачливый грабитель, досрочно освобожденный инвалид Сенька Фридман, которого еще никто не называл Дуче, лежал спиной к пассажирам душного вонючего вагона. И мечтал о бабе. О любой: уродливой, толстой, тощей, прыщавой, глупой.

Тесная боковая полка плацкартного вагона казалась ему всего лишь продолжением нар лагерного барака. Он все еще не чувствовал себя на свободе. Так же как в бараке, слабо светилась тусклая лампа под потолком, а на занюханных полустанках расхристанные железнодорожники напоминали Сеньке конвоиров в ярко освещенной полосе запретки. Сенька скрипел зубами и мечтал о толстой бабе в вязаных рейтузах. О любой бабе.

А потом, когда пьяный вагон уже уснул, когда отовсюду раздавался дружный, многоголосый храп, он вытащил из рюкзачка бутылку портвейна. Отхлебнул изрядно и пошел в тамбур курить. Он неуверенно ковылял на березовом протезе, шатался вместе с вагоном. По дороге Сенька прихватил со столика забытую кем-то пачку «Родопи». До посадки он предпочитал «Пэлл-Мэлл»…

А в тамбуре он и увидел ту суку. Она стояла и курила. Фильтр сигареты со следами помады, свитерок, пальто, наброшенное на плечи, ноги в капроне. В тонком прозрачном капроне… Если бы не портвейн, он скорее всего не решился бы с ней заговорить. Но он подошел и заговорил… она ответила. Даже улыбнулась. Дуче и сейчас помнит эту улыбку, полоску зубов между губами, намазанными вызывающе-яркой красной помадой. И запах духов… Он заговорил, а она ответила. Душно в вагоне… Да, невыносимо… Далеко едем?… Нет, выхожу через одну… Он заметил дорожную сумку в углу тамбура. Понял, что скоро она выйдет… и не будет ничего. Он заторопился, он растерялся. Он думал только о ногах в тонком капроне. И чувствовал горячую пульсацию крови, наполняющей член… Он предложил выпить, и она с усмешкой согласилась.

Он, хромая на березе, рванулся в вагон, принес портвейн. Эта сука умело пила из горла, а он видел совсем другое. Он видел, как ярко накрашенные губы охватывают напрягшуюся плоть… И тогда он полез.

Сильный толчок в грудь сбил его с ног. Если бы у Сеньки были две ноги! Если бы их было ДВЕ!… Он упал. А сука с накрашенными губами засмеялась. «Ты чего, убогий? Думаешь, купил меня за стакан портвейну?» Он сидел на грязном полу и видел прямо перед собой коленки, обтянутые прозрачными капроновыми чулками.

«…На, убогий, забери свою бутылку… выходить мне скоро. А ты себе на Московском вокзале выберешь дырку… ха!»