Всеволод Бенигсен - ВИТЧ

— Может, ты еще раз полезешь в ящик и еще что-ни-будь вспомнишь? Например, что кто-то умер или сбежал.

— Сбежал? — вытаращил глаза Чуев. — Кто?

— Хрен в манто. Это я образно. Ладно. Поднимай жопу. Пойдем к Куперману в гости.

— Есть подымать жопу, — печальным эхом отозвался Чуев.

Только у самой квартиры Купермана Кручинин заметил, что до сих пор сжимает в руке чертову фотографию. Он поспешно убрал ее в карман и позвонил в дверь.

— Кто там? — раздался голос Купермана.

— Майор Кручинин.

— У вас есть ордер на обыск?

— Какой, блядь, еще… Совсем, что ли, спятили? Открой дверь, я поговорить пришел.

За дверью воцарилась тишина.

— Так, Куперман. Кажется, там кто то просил, чтобы я имел право проводить обыск в любое время и без ордера. Было такое? Ну вот и получай: обыск без ордера.

Видимо, не найдя контраргументов против этого железного довода, Куперман щелкнул замком и открыл дверь.

Майор с Чуевым зашли в квартиру.

— А-а! Обыск! — с каким-то странным опозданием засуетился Куперман и побежал в дальнюю комнату.

Кручинин посмотрел на лейтенанта. Тот пожал плечами.

— Алло, Куперман! Что за фокусы?

Майор зашел в спальню и увидел Купермана, который торопливо ел какие-то бумажки.

— Отставить жрать бумагу! — рявкнул Кручинин и, подбежав, стал силой вынимать изо рта Купермана скомканные мокрые листки. — Что это?

Куперман облизнул губы, но промолчал. Майор посмотрел на листки.

— Это ж чистая бумага, — удивился Чуев.

Майор повернулся к Куперману.

— Что за фокусы, Семен? Зачем же ты ешь бумагу чистую, а? Портишь дефицитный товар. Желудок себе портишь.

— Все равно ничего не скажу, — гордо ответил Куперман и отвернулся. Потом повернулся и добавил загадочно: — Может, это не простые листки. Может, тут важная информация зашифрована.

— Не неси хуйню, Семен, — дружелюбно сказал майор. — Вон же пачка стоит надорванная. Финская бумага. Дорогой товар. Я лично для вас заказывал. Чтоб вы творили. Ну что ты комедию ломаешь?

Куперман нервно куснул нижнюю губу, но промолчал.

— Ладно, — пожал плечами майор. — А по поводу вот этого тоже ничего не скажешь?

Он достал фотографию и показал ее Куперману.

— Это я, — скромно сказал тот.

— Да я не тупой. Я понял, что это ты. Скажи, что это за фотография и много ли у тебя таких?

— Давай! — неожиданно разозлился Куперман. — Ройся в моих вещах! Обыскивай! Твое право, начальник.

— Если хочешь, чтоб совсем по-зэковски, надо говорить «гражданин начальник».

— Да? — с любопытством переспросил Куперман и исправился, повторив всю фразу с той же интонацией, как будто репетировал пьесу: — Ройся в моих вещах! Обыскивай! Твое право, гражданин начальник.

— Слушай, Семен, а ты не пьяный, часом?

Кручинин наклонился к Куперману и понюхал.

— Вроде нет. Ну ладно. Хочешь обыск? Будет обыск.

— Только не ломайте ничего, — спохватился вдруг Куперман. — Стол очень дорогой. Гарнитур тоже. И полки.

Майор опытным взглядом окинул скудно обставленную комнату и решительно подошел к столу. Перерыв ящики, он буквально через пару минут обнаружил стопку фотографий — явно из той же серии, что и та с «досмотром». Он подошел к окну и стал по очереди перебирать их. На некоторых из них на оборотной стороне были сделанные карандашом подписи. Видимо, для ясности. Кручинин никогда не думал, что выражение «глаза на лоб полезли» может иметь почти буквальное воплощение — глаза у него действительно полезли куда-то в район лба. Чего здесь только не было! Была, например, фотография драматурга Ревякина, несущего бревно (подпись: «Драматург Ревякин на привольском лесоповале»). Была фотография сидящего на пне писателя Семашко (подпись: «Писатель Семашко незадолго до отправки в лазарет в связи с истощением»). Тут, правда, вышел небольшой прокол, ибо довольная морда упитанного Семашко никак не тянула на истощение, ни нервное, ни физическое. Был также лежащий на снегу с руками за голову, но повернувший при этом почему-то лицо в сторону камеры переводчик Файзуллин. Его дружелюбно обнюхивал пес Ревякина. Надпись на оборотной стороне гласила: «Охранники Привольска травят художника Файзуллина сторожевыми собаками» (хотя собака была одна, да и то не сторожевая, а обычная дворняга, как и все у Ревякина). Одной из наиболее странных композиций была фотография критика Миркина, висящего на заборе с колючей проволокой. Подпись на оборотной стороне гласила: «Критик Миркин, пытавшийся перелезть через ограждение и убитый разрядом тока».