Сергей Зверев - Гавайская петля

– Я Алекс… – Туманов положил руку себе на грудь. – А ты?

Девушка подумала и шепотом поведала:

– Амун.

«Прекрасное имя», – удивился он.

– А у тебя отец, мать есть? Старшие братья, кто там еще… – он покосился на щель. Картина за бортом не менялась. Посторонние отсутствовали. Даже пацаненок усвистел куда-то. Только собака помахивала обрубком хвоста на крыльце лачуги и что-то (или кого-то) ела.

Амун задумалась над его словами и виновато развела руками.

– Ума не приложу, что ты хочешь этим сказать, – проворчал Туманов. – Ну ладно, будем надеяться, что отца, матери, а тем более старших братьев в округе не предвидится.

Он потянулся к своей куртке, положил ее на колени, начал выворачивать карманы. Сотовый телефон превратился в бесполезный кусок металла. Можно ради смеха выяснить, как тут с электричеством или, скажем, с зарядными устройствами, но лучше не утруждаться. Как у Жванецкого: хорошая вещь, а включаешь – не работает. Он раздраженно отбросил телефон, девушка что-то ойкнула, кинулась ловить – ну конечно, хорошая вещь, в хозяйстве пригодится. Орехи колоть можно. Документы Сбруева превратились в кашу. От сигарет вообще ничего не осталось. Доллары оказались более стойкими – их можно было просушить и вновь использовать на рынке товарно-денежных отношений. Туманов разлепил купюры, положил перед девушкой.

– Возьми, Амун. Мне нужно на Хаву.

Она старательно наморщила лоб. Потом двумя пальчиками взяла одну банкноту, подумала, взяла вторую, третью, пересилила себя, чтобы не взять четвертую, и сунула мокрую наличность за вырез платьишка. «Справедливо, – подумал Туманов. – Вот она – щемящая человеческая честность».

– Хава, – повторил он. – Понимаешь, Амун – Хава? – Для убедительности он ткнул пальцем себе в грудь, изобразил указательным и средним пальцем шагающего человечка и в третий раз произнес: – Хава. – Уж должна знать про такой остров.

Девушка яростно замотала головой.

– Аоле Хава, аоле Хава… – И стала тыкать подбородком в сторону моря – какая, мол, Хава, сам посмотри. На море шторм, и ни один трезвый рыбак, предложи ему хоть сто долларов, не отвяжет от причала свою посудину.

– Ну что ж, твоя правда… – разочарованно прошептал он. – Подождем, пока Посейдон опохмелится… А сколько ждать – неделю, две? И чем прикажешь заниматься, Амун? Ты рыбачка, я рыбак, а что дальше? Понятно все с тобой, скоро сказка сказывается, да не скоро дело делается…

Он говорил еще что-то, переходил с английского на русский, с русского на какую-то абракадабру, нес полную околесицу, при этом мило улыбаясь и поглаживая девушку по плечу. Она печально на него смотрела и казалась очень даже привлекательной. Голова превращалась в дирижабль, Туманов что-то лепетал, пребывая в бреду, лишился чувств. Позднее он понял, что это была ремиссия. Болезнь не ушла, она была здесь. Он бился в горячечном бреду, Амун меняла мокрые повязки на лбу, поила терпкими и ядреными снадобьями, кормила бульоном – это было единственное, что не отказывался принимать организм.

Он очнулся ближе к вечеру, нашел в себе силы сползти с циновки, высунулся из сарая. Зарычала собака – он тоже на нее зарычал. Подошла, обнюхала, помахала обрубком хвоста и пристроилась, подняв лапу, к шаткому крыльцу.

– Вот и подружились, – пробормотал Туманов и примкнул к собаке.

Вечером было лучше, вновь горели свечи, и Амун не давала заскучать. Что-то говорила, говорила. Он слушал – местный язык был очень мелодичным. Потом он вновь заезженной пластинкой твердил про Хаву, уповал на то, что шторм кончается, а если мало денег, он готов заплатить еще, что у него срочные дела на «большой земле», и если Амун очень хочет, он еще раз приедет на Гавайи, и они прекрасно проведут время… Он очнулся посреди ночи – полностью обнаженный, она лежала рядом – такая же, гладила его по разным местам. С презервативами тут, конечно, туго, мелькнула разящая наповал мысль, а отказываться нельзя – могут неправильно понять, обидеться. Да и как тут откажешься – или неживой он уже? Он плохо помнил в деталях, как все это было – она сидела сверху, наклонялась к нему, помытые волосы щекотали лоб; она терлась носом о его нос – вроде как целовала, и ощущения были – ну просто непередаваемо приятные. А потом еще и еще – он плавал по каким-то мягким волнам, а в голове было девственно чисто, и если постучать по ней, был бы звук пустого стеклянного сосуда…

Она исчезала и появлялась, как волшебница. Когда ее не было, в голову закрадывалось страшное подозрение, что он ее выдумал, и его помятой личности теперь грозит раздвоение. Когда появлялась, он старательно щипал себя за ляжки, обнимал ее, внюхивался в странные запахи, исходящие от ее тела (не сказать, что неприятные). Занимался с ней любовью, стараясь не вставать, и снова бормотал про Хаву – он только и делал, что бормотал про Хаву, а в глазах девчушки при этом стояли слезы…