Станислав Гагарин - Страшный суд

Днем было офуенно жарко. Я постоянно обливался из объемистого кувшина, благо у Александра Васильевича бочки с водой расставлены по всему саду-огороду.

Обливал и Леву, которому сия процедура пришлась очень по душе.

С полчаса назад хозяева мои уехали, оставив мне инструкции и объяснив, где что произрастает. Необходимо настраиваться на режим, но пока я пишу вот дневник, сидя под яблоней за столиком, который врыт в землю и служит для трапезы на вольном воздухе.

К сожалению, близко дорога, и шум проезжающих машин доносится-таки сюда, но терпимо.

Неизвестная мне птица попискивает над головой… Но едва я написал последнюю фразу, как она замолчала и подалась, видимо, к ночлегу.

Довольно часто пролетают самолеты, цивилизация напоминает о себе, увы, но я настроен оптимистически, надеюсь хорошо поработать над романом «Страшный Суд».

20-25. Темнеет… Скоро в саду даже читать будет невозможно, а писать — тем более… Спать еще рано. Попробуем при свечах.

25 июля, воскресенье.

08-10. Одну ночь я в саду отоспал… Где-то около часу проснулся и с полчаса бодрствовал, чтобы окончательно проснуться в начале седьмого.

Ночью шел дождь, но я ничего не слышал. Зато как приятно рвать с ветки облитую водой, покрытую крупными каплями вишню!

Читал «Дневники Берии», затем доклад Нины Андреевой «Антисталинизм — троянский конь в коммунистическом движении второй половины XX века». Она прислала мне три собственные работы, а я их взял с собой в Саратов.

Кое-что можно использовать в романе «Страшный Суд».

08-30. Доклад Н. А. Андреевой прочитал. Тут есть над чем подумать, а уж в «Суде» кое-какие идеи использую, это точно… Но пора писать и собственно роман!

19-50. Сегодня немного поработал, пока на 245-й странице. Описываю положение на афгано-таджикской границе. Появился полковник Чингиз Темучинов, он и есть Чингиз-хан, но я этого не знаю пока…

Глава эта кажется мне скучноватой, но внести некую раскладку сил необходимо. Сейчас разговор наш прервется сообщением: прорвана граница, и толпы душманов устремились в Таджикистан резать шурави.

26 июля, понедельник.

05-20. Вторая ночь миновала… Она была осложнена тем, что в девятом уже часу вечера я хлопнулкружку молока с хлебом, потому и проснулся в первом часу ночи.

А читать «Дневники Берии» прекратил в 21–20. Вполне естественно, что ровно в пять утра я окончательно проснулся, готовый к работе над романом.

Можно было бы сказать, что ложусь спать и встаю с петухами, но петухов здесь не слышно, хотя птицы уже поют. Солнца, правда, пока не видно, но мое оконце как раз выходит в ту сторону, и света вполне достаточно, чтобы видеть вот эти, написанные мною для разгона страницы.

07-00. Закончил таджикскую главу, введя Чингиз-хана и его внука Батыя, потом потяпал сорняки, размялся, поклевал вишню и пожевал почти готовые уже к употреблению абрикосы.

Вот размышляю: рвануть мне новую, курильскую главу или позавтракать… Во всяком случае, первые фразы сочинить стоит, задать подсознанию работу, пусть возникают эпизоды, происходящие на другом краю света.

12-12. Валяюсь под солнцем на песке, целая куча его разместилась посередине двора. Как хорошо никого не видеть и молчать с пяти утра! И ни в какие редакции ехать не хочется, отсидеть бы в заточении до субботы, сесть в поезд и — домой.

Но как можно больше продвинуться в романе… А сейчас я читал записи, сделанные во время полета в Буэнос-Айрес и Монтевидео, во время пребывания там. Забыл включить их во «Вторжение», ведь роман я писал в той южноамериканской жизни.

Вновь и вновь всматривался я в страннуюВеру и различал в ней всех женщин, которых знал и любил на собственном веку. В ней возникала вдруг рыженькая скромница Мила Титова, которую я преследовал подростковой любовью пятиклассника в тихом Моздоке, и угадывалась вдруг темноволосая красавица из Южно-Сахалинска Раиса Даунова, в нее я влюбился будучи курсантом мореходного училища.

В загадочной Вере было и нечто от Людмилы Гомберг и безотказной питерской Нонны, которую я ласково звал «цыпленком», она так напоминала пушистой желтой головкой это невинное создание.

И разве не испытываю чувство благодарности к славной Таисье Петровой, к удивительно доброй девушке из псковского села, которая жила в заводском общежитии напротив Ленинградской мореходки? Или к зрелой уже Ирине из бухты Провидения, в которую лавинообразно, тайфунновлюбился салага-штурманец с гидрографического судна «Темп»?