Эльмира Нетесова - Закон - тайга

Пурга валила с ног. Пока условники шли селом, ветер дул в спину и словно выталкивал, гнал подальше от человеческого жилья.

Никита катился впереди. Худого, внешне беспомощного ветер нес как былинку. Фартовые хватали мужичонку за телогрейку. И, чертыхаясь, плелись за ним следом.

Когда свернули к тайге, пурга схватила мужиков за грудки. Глянула в лица, оскалясь ледяными иглами. И, радуясь добыче, взвыла от восторга. Закрутилась, заплясала, хлопая обледенелыми ветками. Заманивала на просеки и поляны, обрушивая на головы сугробы.

У смерти много забав. Холода и снега — в избытке. Никто не попрекнет жадностью. И плясала пурга. Она не знала усталости. Выматываются только люди. Они слабеют на холоде. Они теряют силы и тепло. Замерзая, они легко расстаются с жизнью и становятся такими же холодными и белыми, как снег.

Пока они идут, пурга злится. Она бьет, колет лица снегом, заносит людей, сбивает с ног. Но стоит им смириться, пурга оставит их в покое. Потому что даже ей покойник не нужен, не интересен. Его путь закончен. А она — жива. И пока есть упрямцы, не стихает метель.

Фартовые брели по пояс в снегу. На лбу, на висках сосульки повисли. Срывай не срывай — тут же новые появлялись. Пурга не скупилась. Хоронила заживо.

— Да где ж эти пидеры? — воскликнул Вырви Глаз и крикнул Никите: — В сугробах подлюк шмонать надо. Может, ож- мурились паскуды? Нам их бугру в любом виде доставить надо, иначе — самим крышка!

— Рожу я их вам, что ли? Какая собака в такую лють выживет?

— Фартовые! Их ни один хрен не возьмет! Отсидятся в сугробе, а чуть пурга отпустит, вылезут на свет Божий, — сказал ростовский вор.

— Туды их мать! — упал, споткнувшись о корягу, не увиденную в снегу, одессит.

— Завязывай, кенты! Ни хрена не нашмонаем, сами загнемся, — не выдержал медвежатник.

— А где Глобус? Куда слинял? — оглядывался Вырви Глаз, ища лысого вора, первого советчика бугра.

— Да хрен его знает…

Через минуту из снежного месива показался Глобус.

Его дождались, подрали глотки, чтоб не отставал. И побрели дальше, разгребая каждый сугроб, вглядываясь в деревья, заглядывая под коряги.

Но ни одного признака жизни, ни намека на дыхание: все замерло, пережидая ненастье.

Фартовые вымотались и решили передохнуть на маленькой таежной поляне, где ветер был тише и пурга не вырывала душу из глоток.

Никита примостился под юбкой елки, где ни снег, ни ветер не доставали его.

Фартовые расположились поблизости. Недолгий перекур, как он оказался необходим! Ноги — пудовые гири, не могли без отдыха двигаться дальше.

— Ты хоть одного в мурло знаешь, кого дыбаем? — спросил Глобуса медвежатник.

— Одного. Сову. С ним, паскудой, ходку тянули в Усть- Камчатске. Гнусная гнида. Вонючая. На подлянку гожий. Его если всерьез прижать, заложит любого.

— А чё дышать оставили? — изумился медвежатник.

— Шары не выпадало. А в открытую никому неохота за говно в ходку, прибавку к сроку получать.

— Он хоть какой из себя, этот Сова? — спросил одессит.

— Маломерный. Мне по пояс, ну, может, чуть больше будет. Зенки навыкате, как у совы, за что и кликуха соответствен-, ная. Чифирил, гад, с пеленок. Оттого буркалы такие.

— Я одного такого знал. За чифир кентов заложил. Расписали его в Сеймчане, — крутнул головой ростовчанин.

— А ты Пескаря помнишь? — спросил Вырви Глаз у Глобуса.

Тот залился икающим смехом и, едва остановив себя, рассказал фартовым:

— Вот это был кент! Коль жив, дай Бог ему удачи в делах! Коль помер — земля пухом! Пескарь — настоящий ворюга! Зверь — не фартовый. Он за кентов своей шкуры не жалел. А уж сколько мусоров извел — без счету! Помотал на кулаки нервы.

— А помнишь, как он следователя из области до усрачки довел? — встрял Вырви Глаз и продолжил: — Замели в зону фартовых. Вместе с ними — Пескаря. И решил фраер, начальник зоны, фартовых на пахоту, на разгрузку леса кинуть. Мы его — через кентель. Всю биографию протрехали в мурло. А он, козел, из тертых фраеров. В шизо всех определил. На хлеб и воду. Мы голодуху объявили. Через неделю нас вынесли, и на третий день — опять на пахоту. Тогда Пескарь вздумал проучить падлу. И собственных яиц не пожалел. Мошонку свою к нарам гвоздями приколотил. Охрана пришла за нами, а Пескарь ни с места. Даже на парашу сам не мог дохилять. Его сяв- ки смотрели. Как страдальца за общие интересы.

— Так он намертво, в натуру вбил, до шляпок? — разинул рот одессит.

— Не в натуру, в мошонку, ботаю. А когда охрана привела начальника зоны, тот быковать стал: «Врача сюда! Пусть вытащит! Этот негодяй в знак протеста над собою это утворил! Вон уж и яйца его по арбузу! Заражение себе сделал! Чтоб оставшиеся имели шанс наляскать на меня! Но я и не таких видывал!» Короче, сделал ему врач надрезы. Зашил, продезинфицировал все на свете. А начальник зоны опять со своей пахотой. Пескарь перо проглотил. Тоже в знак протеста. А оно, как назло, из брюха ручкой торчало. Неделю его на одном пургене держали. Весь барак обхезал. Но на пахоту не вышел. Решили ему срок добавить. За членовредительство с целью уклонения от работы. А он себе пасть зашил. И на все брехи начальника зоны — молчок. Тот вначале не понял, а может, удивился, что мата в ответ не слышит. Подошел, глянул в харю Пескарю и чуть не свихнулся. У того борода из кровищи. И все хайло крест-накрест прошито суровыми нитками. Начальник его — в больничку. А Пескарь — ни в какую. Лег на нары, будто сдыхать собрался. Как нарочно, проверка нагрянула. По условиям содержания. В ней прокуроры… Увидели Пескаря прошитого — волосы на дыбки… Один сразу не сообразил и спрашивает: «Зачем вы это сделали? Сами иль вас зашили, насильно?» Пескарь ему жестами объяснил чище, чем иной брехалкой сумеет. Прокурор тот — к начальнику зоны. О чем они там ботали — не знаю, но нас на другой день в воровскую зону отправили. Всех до единого. Нам того и надо было.