Эльмира Нетесова - Клевые

— Сам первый рэкетир! Натурой снимал за услуги! Уж заткнулся б, козел!

— Мне камеру открыли, когда спорить стала. Хотели запереть в ней, чтоб много не говорила. Еле упросила отпустить, — призналась Тонька, всхлипнув.

— Притоны теперь разрешены официально, только зарегистрировать надо! И налог платить в федеральную казну с каждой тран-

ды! Это я доподлинно знаю! Если к тому же медицинские справки будут, никто не прикопается к нам! Мы легально работаем! Как любой завод! У нас тоже стареет оборудование, сокращаются штаты и пополняются более совершенными, молодыми сучонками, какие вместе с удовольствием дарят сюрпризы в виде сифилиса! Вот эти новшества надо отменить, и тогда будем жить спокойно! — сказала Роза.

— Теперь им придраться не к чему! Лидка с Антоном у нас не живут, Ирки тоже нет! Малолетних больше не берем! Всякую бабу прежде чем принять через вендиспансер пропустим. И дыши спокойно! Кто нам хоть слово скажет? Теперь притоны по всей Москве открылись. Я тоже слышала! В них даже фильмы снимают, наглядным пособием молодым семьям и в утеху старикам. Адреса свои указывают не боясь! — встряла Серафима.

— С притонами оно, конечно, мороки нет. Мы не ходим ни на демонстрации, ни на митинги. Не требуем поддержки государства! Не просим зарплату и пенсии, стипендий на обучение кадров. Всюду сами обходимся. Если разоримся, у властей голова болеть не будет! Мы не бастуем! Нам все партии одинаковы! Кто президент? А нам до него нет дела! Мы в политику не лезем! Это лишняя дурь! Нам бы побольше мужиков! — хохотала Люська.

— Тебя, Тонька, на понял взяли! Теперь за притоны не выселяют! Ты сюда никого силой не тянула! Все добровольно набивались к вам! Клиентов за рукава не приводим. Деньги не отнимаем у них. Берем столько, сколько дают. У нас тут нет попоек, драк, скандалов! Соседям не мешаем. Свое никому не навязываем! — успокаивали Тоньку бабы, приводя веские доводы.

— Мы, можно сказать, даже опора власти! Мужики на улицах спорят о политике, зарплате, о президенте, а у нас все разом стихают, мирятся. Вспоминают мигом, что политика меняется, как и власть, а жизнь и любовь остаются постоянно. И чем больше нас, тем спокойнее будет на улицах! — говорила Люська.

— Во бабы! Даже тут нашли свой кайф, вроде их ремесло важней других! — хмыкал Егор, успокаиваясь.

— К Егорке они докапываются! Следят за ним! — вспомнила Тонька.

— А что он им? В других притонах вышибал имеют! Крутых мужиков держат! На случай строптивых клиентов! А наш Егорка еще на ногах не научился стоять. Без подпорки валится!

— Ну-ну, хватит меня по костям разбирать! На чем я стою? Пока ни на одну из вас не упал! — отозвался мужик.

— Вот когда упадешь на меня на всю ночку, тогда скажем, что у нас мужик имеется! — рассмеялась Нинка и, потрепав Егора по макушке, звонко чмокнула в щеку.

— Эй, бабы! Телефон звонит! Тише галдите! — подскочила Тонька.

И, переговорив с кем-то, отправила двоих девок по адресам. Едва положила трубку, снова позвонили клиенты, попросили троих девочек. Тонька радовалась. А у Егора закрался в душу страх. Он особо одолел, когда в доме к полуночи не осталось никого, кроме матери, сестры и Алешки. Такого внезапного спроса на баб не было никогда.

"Не к добру!" — вспомнилась угроза Маринки. И мужик, оставшись один на кухне, долго курил, никак не хотел ложиться спать. Беспокойство не проходило. И Егор, выключив свет, сел у окна, отдернув занавеску, смотрел за окно в черную, непроглядную ночь.

Ему вспомнилось, как много лет назад сумерничал он с отцом вот здесь, на этой кухне. Говорили о будущем.

Отец тогда мечтал купить за городом дачу с садом поблизости от реки, чтобы рядом был лес.

— Я, сынок, люблю деревню, землю. Сам в деревушке родился и рос. Дом там был. Неважнецкий, под соломенной крышей. Кроватей не имели. Спали на полатях. А старики на русской печке, с малышами. Был у нас огород и большой сад, своя пасека, корова и кляча, даже куры. Не знали мы ни холодильников, ни телевизоров, не слышали о пылесосах. Бабы белье стирали руками. И гладили каталкой да рубелем. И знаешь, тогда мы счастливее жили. Хотя работы было невпроворот. Никто не бездельничал. Я в три года коня водил, огород с отцом пахал. Поверишь, к сумеркам с ног валился от усталости. А домой вернемся, бабка борщом, кашей накормит, пироги выставит. Вот и большая семья была — восемнадцать детей, а в харчах никогда нужды не знали. Ничего из еды в магазинах не покупали. Все свое. И не знали голода! Никто не был разутым иль раздетым. Всяк имел свои портки и лапти. Не только мы, вся деревня так жила — открыто и бесхитростно. Не слыша о воровстве, разбоях. Замков не видели в глаза. Может оттого, что души были чистыми. Верили друг другу. Сосед к соседу всегда зайти мог, в любое время. Как жаль, что ушли те годы! И не вернуть их никогда. Только память болит. Так хочется мне плюнуть на все свои званья, степени и должности! Снять ботинки! И босиком, как когда-то в детстве, бежать в свою деревню, где все понятно. Где человека ценили не за звания и должность. Где боялись и любили только Бога, а не власть! Где не было лжи! А люди — с глазами детскими жили. И умирали, не замутив их! Но как вернуться? Виноват я перед деревенькой, людьми и землей! Перед рекой и родником, перед тобой и даже перед самим собой. Не будет мне ни прощенья, ни пощады. Искупить бы, исправить, да как? Поздно, сынок! Жизнь в обратную сторону не повернешь. Она по мне проехалась. А я — дурак считал себя наездником! Все оттого, что, покинув деревню, я потерял землю под ногами, остался без корней. А без них как сыскать доброе тепло в душе?