Эльмира Нетесова - Пасынки фортуны

— Заткнулся б, — не выдержал Кузьма.

— Слушай, я тут в смолу сел. Не то что прилип, кажись, насмерть примерз, — пожаловался Генька.

— Теперь не дергайся. До утра терпи.

— Так я со шкурой гут останусь!

— Ну и хрен с тобой. Нарастет, — начал злиться Кузьма.

Костер внизу давно погас. И волки, чтобы согреться, играли друг с другом, иные лежали рядом, бок о бок, положив морду на голову иль шею собрата. Они не теряли надежду. Изредка, задрав морды, смотрели вверх па людей. Поскуливали и не уходили.

— Вот если б мы с тобой вот так из ходки смылись. Хрен бы к нам охрана прихиляла. Вон сколько сявок внизу. Разнесли бы и псов, и лягавых. Всех схавали б. Глядишь, нас пасти не стали б, — мечтал Генька вслух. Ночь выдалась на редкость глухая и холодная. Кузьма завязал потуже на груди узел веревки и даже посапывал. А Генька, чтобы не задремать, нес всякую околесицу, вспоминал прошлое.

Кузьма вначале слушал его, а потом уснул, забыв о полках, о Геньке. Стопорило не сразу приметил, что Огрызок спит. Но даже это не остановило его болтовни.

— Ты знаешь, Кузьма, когда-то в зоне мы считали самым страшным наказанием — отсидку в шизо. Да ты, наверное, сам не раз побывал в нем. Параша под шнобелем, кенты вповалку на цементном полу. За весь день — пайка хлеба и кружка кипятка. Ни глотка свежего воздуха. Баланда — раз в неделю. Так вот теперь я бы с руками и ногами туда запросился! Это ж рай! Лежи себе — сколько хочешь! И ни одна падла ничего не вякнет, ни снизу, ни сбоку. То-то и оно, что человек, попадая в ситуацию, всегда сравнивает ее с прежней, которую считал самой страшной. А, оказывается, бывает и хуже! Как теперь! Вот и пойми, где предел человечьих возможностей, где конец страданий? Наверное, все решает усталость. Она отмеряет силы. А кончились они и ничто не мило. Слышь? Даже рыжуха без понту. Как мне теперь? Что в ней, коль не жизнь, а смерть мою ж тут зверюги. И я — один. Никому не нужен. Ни себе, пи тебе. Лишь волкам. От них не откупиться ничем…

Генька глянул вниз. Приметил, что волков под елью стало меньше. Да и те, застрявшие, уже не лежали на земле. Стояли, прислушивались, принюхивались.

Одессит вскоре услышал далекое мурлыканье оленей. Была ль это упряжка или табун, кто знает? Но вскоре и остальные волки, оглядев елку, взвыв напоследок, убежали на голоса оленей.

Генька, увидев, что под елкой не осталось ни одного зверя, толкнул Кузьму.

— Эй, Огрызок! Зверюги слиняли! Оленей почуяли. Давай и мы вниз. Может, не вернется стая сегодня.

Оба мужика не слезли, свалились с елки. И враз принялись за дрова и костер. Разожгли его, небольшой, но жаркий. Вырубили по рогатине на всякий случай и запаслись дровами до утра, вскипятили чайник, поели. И, решив не рисковать, не пошли спать в палатку, остались у костра, дежуря попеременно.

Под утро, когда блеклый серый рассвет проклюнул небо, к костру вернулись лишь трое старых волков. Видно, им не досталось добычи. Впалые бока их обвисли. Звери смотрели на людей, но не решались подойти ближе, напасть. Видели, понимали: жратва им здесь не обломится. Силы неравные. Волки, осознавая собственную старость, никогда не кинутся в единоборство, очертя голову, даже при самом жестком приступе голода. Звери всегда умеют ценить собственную жизнь выше сытости пуза.

Волки залегли поблизости от палатки — в кустах багульника, карауля человеческую неосторожность или неосведомленность. Но время шло, а люди от костра не отходили.

— Слушай, Огрызок! Давай сегодня же слиняем отсюда в поселок. Оставаться больше нельзя. Новая стая припрется — горя не собрать! — предложил Генька.

— А ты мне кто? Пахан иль бугор? Чего тут хавало открыл? Теперь светло! Хиляй — на все четыре. Я тебе не сявка! Впристяжку не сорвусь. Шуруй налегке! Рыжуху я себе беру. Как ночью трехал. Обязанником ты, мне без понта. Считай — откупился. Никто не держит тебя — срывайся, — ответил Кузьма.

— Ты что? Рехнулся? Меня без доли оставляешь? — не поверилось в услышанное стопориле.

Кузьма глянул на него исподлобья. Ухватился за рогатину.

— Что ж, хрен с тобой! Подавись ты моим положняком, — сник одессит и уже не говорил об уходе. Взял лоток, лопату, молча собрался на отвал. И в это время услышал шум со стороны дороги, ведущей к поселку.

Генька глянул и онемел. Из машин выскочили солдаты. Рассыпавшиеся в цепь, с автоматами наизготовку, они спешили к палатке.

— Огрызок! Глянь, падла! Облава! Видать, кенты с зоны смылись! Шмонают кузнечики всех! — сказал хрипло стопорило.