Эльмира Нетесова - Месть фортуны. Фартовая любовь

— Пока кенты кемарят, давай мы с тобой посумерничаем вдвоем. Это лучше, чем скучать поодиночке.

— Тебе скоро некогда станет тосковать, — вздохнула Задрыга.

— С чего взяла?

— Данила возникнет! Он тебе кентом стал.

— Ученик он мне, Капка! Я в него все вложу. А уж что из того получится, кто знает?

— Как-то там с ними Сивуч справляется? — взгрустнулось Капке.

— Давай тебе одну историю расскажу. Я ее еще в Воркуте от зэков слышал. Давно-давно! Мне она в душу запала. Может, и тебе по кайфу придется. Только знай, выдумки моей, или темну- хи — ни капли не будет. Заранее трехаю. Вся правда, чистейшей воды. А ты слушай, мотай на ус да выводы делай для себя, — улыбнулся старик, расположился удобнее:

— На Колыме, как, конечно, не раз уже слышала, всякие зоны имеются! Есть воровские и работяжные, с режимами — от общего до особого. На морском берегу и в сердце снегов, там, где чайки крылом крыши бараков задевают, и те, где волчий стон стоит по ночам — погребальным плачем.

Задрыга плечами передернула, зябко ей стало, кофту на плечи накинула, поджала под себя ноги, внимательно уставилась на Лангуста.

— Вот так и собрались в одном бараке полсотня мужиков. Разный у всех возраст. Никто друг на друга не похож ни лицом, ни характером, ни судьбою. Хотя все дети одной матери — беды! Все ею мечены. И молодые, и старые. Так вот были там три Ивана. Имена одинаковые у всех. Такое часто случалось в зоне. Тезки везде находились. А эти, ну, ни дать ни взять — Ванюши. Хотя один из них — совсем старый хрыч, второй — в годах, а третий — парень еще. Мальчишка светлоголовый, синеглазый. Румянец на лице играл зоренькой. И ни порока, ни греха в том лице не было. Весь насквозь был виден, чист, как родник нетронутый. Он не только ругаться не умел, даже обижаться не успел научиться.

— А за что на Колыму попух? Туда с большими сроками упекают! Неужели ни за хрен собачий? — спросила Задрыга.

— Он пастухом работал. Колхозное стадо пас. Вместе со своим дедом на хлеб семье зарабатывал. С ранней весны до поздней осени — на выпасах. И все босиком, с непокрытой головой. На целый день — каравай хлеба — на двоих брали. А молоко всегда под боком. Так-то вот три года в подпасках кружил. С кнутом на плече. А тут, на четвертую зиму, слышит волчий вой за домом. Их хата в деревне на отшибе стояла. И говорит деду Ванятка, мол, волк в селе появился. Тот, старый хрен, и вякни, что этот зверь по чью-то душу пришел. Уже оплакивает кого-то. Уведет до Пасхи. Ванятка тогда не очень опечалился. В селе, кроме них, людей хватало. Ан волчище повадился за их избой выть. Ну, у старика была пугалка, солью заряженная. Разрядил в волка, тот через неделю еще тошней заголосил. Но до весны дожили. И в аккурат, перед Пасхой, впервой погнали коров на выгон. Весна была ранняя. Дед с берданкой, внук с кнутом. И что ты думаешь, не больше километра прошли, глядь — волчья стая! Леса загорелись в ту пору. Зверюги из них разбегаться стали. Куда глаза глядят. И в стаю по новой сбились. Так-то им промышлять легче. Ванечка поздно приметил их. За коровами смотрел. А зверюги стадо в кольцо уже взяли. И к коровам! Дед — за берданку! А на него сзади — волчица насела. В минуту глотку вырвала и давай коров рвать. Ванечка, кнутом отбиваясь, в деревню прибежал. Пока собрались мужики, пока ружья нашли, полдня прошло. Прибежали, а стадо вполовину потравлено волками. Ванечку ничто не спасло. За вредительство и ущерб колхозу, как врага народа, упекли его на Колыму. В самую что ни на есть страшную зону, в номерную. Вот там он с двумя своими тезками рыжуху промывал с отвалов. С отработанной породы, вторичная проверка после драги. Так-то вот они и бедовали — в сырости и в холоде, в тучах комарья, на тощей пайке. А норму с них требовали полную. Да где взять ее? Порода была бедной. Участок неважный. Но охране плевать на все! Хоть роди — норму дай и все тут! Нет нормы, измолотят вдрызг и хавать не дают.

— Во кто зверь! — затрясло Задрыгу.

— Так вот и стали понемногу терять силы. Сначала старик — ноги ослабли. Потом второй Иван — желудком стал маяться. А там и у младшего — голова от голоду кружиться начала. Короче, дни им оставались считанные — белый свет коптить. Старик это враз усек, решил ускорить свое ожмурение и Ванятке меньшому пайки свои отдавать стал. Чтоб хоть его в жизни подольше удержать. Жалко мальчонку стало. Ну, так-то вот дня через три слышит Ванятка за отвалом волчий вой. Испугался, дед ему вспомнился. И скорее к старому Ване, мол, боюсь я тут работать. Волки сожрать могут. За отвалом рыщут уже. Тот усмехнулся и ответил, что не погибели, а жизни бояться стоит. Смерть лишь избавление от мук даст. И добавил, мол, слышал в зоне, слух такой прошел меж зэков, кто к октябрьским праздникам сыщет большой самородок золота, тот будет на волю отпущен. Вот если я помру, буду Бога просить, чтоб тебе эту удачу послал. И к ночи впрямь помер. А до праздника два дня оставалось. И, как назло, никому не везло. Драга едино песок выдавала наверх. Ну, хоть ты им задавись. Ванечка на везение не рассчитывал. На волю не надеялся. Не верил. Раз уж сумели посадить ни за что, кто ж раздобрится выпустить на волю? И все просил Бога не лишать последнего напарника, здоровья ему вымаливал, чтоб не остаться одному, лицо в лицо с горем. Вот и работали они вдвоем до вечера. Ничего не нашли. Устали адски. А тут, как нарочно, дождь пошел. Машина, какая их с прииска в зону увозила, в грязи застряла, забуксовала. И Вани, оставив кирки и сита с лопатами, легли прямо на землю, отдохнуть немного.