Эльмира Нетесова - Заказанная расправа

— Пятнадцать лет! — огласили приговор. Дали бы все двадцать пять, если б сгорела Торшиха. Но она оказалась жива. Не было ее тогда в доме, ночевала, видимо, в скирдах. А на суде кричала громче всех, расстрела требовала! Грозила в Москву обратиться с жалобой на мягкотелость суда, щадящего рецидивистов.

Тогда Никиту увезли на Сахалин. Никто не попытался узнать, что толкнуло его на поджог дома. В чем корень преступления? Кто его спровоцировал? И лишь через пять лет прокуратура области, проводя проверку законности осуждения, освободила Никиту из-под стражи.

Пять лет… Они, как пять жизней, окончательно надломили человека. Его, как малолетку, швыряли из барака в барак. Потом из зоны в зону. В Вахрушевской шахте он едва не утонул в забое, когда из-под угольного пласта хлынула морская вода и мигом заполнила все штреки, выработки. Чудом спасся, один из немногих. Потом во Взморьевской шахте и в Сине-горске попадал в завалы. Пятеро суток провел в штольне, пока не вытащили его спасатели. В Поронайских лесах валил деревья. И тоже доставалось Никите по первое число. То береза в падении задела, то лопнувший трос сшиб с ног, едва не перерубив человека пополам.

— Слушай, пацан! Да ты в рубашке родился! — говорили Никите, но он не верил:

— Свою б не потерять! Не то та, в какой родился, давно саваном бы стала…

— Эй, Никитка! Глянь! Бабы! Вишь! За грибами идут в тайгу! Вольные! Подзажать бы теперь какую-нибудь курочку! Догони! Ты самый молодой! Уломай и для нас! — шутили зэки.

— Бабу? Да пошли они все! Чтоб я хоть к одной подошел! — всплывало в памяти губастое, отечное, злое лицо Торшихи. А в ушах словно звон: «К расстрелу его! Нечего по земле гадам ползать! Уничтожьте контру!»

Он вернулся в деревню поздней ночью. Приехал, никого не предупредив заранее. Мать, выглянув в окно, в страхе задернула занавески. Не узнала. Сына забрали из дома еще подростком. Да, была седина на висках. Тут же — вся голова белая. Не подросток, уже мужик с лицом урки, в дом просится. Что от него ждать? Ведь и вступиться некому…

— Мама! Открой! — кричит со двора человек хриплым голосом.

«Нет! На Никитку не похож! Да и упредил бы загодя. Кто ж в дом ночью ломится? Только бандюги! Оно хоть и красть нечего, душу вынут!» — оглядевшись, пошла к печке.

— Мама! Это я! Никита! Отвори! Сжалься! — колотился на почти колымском сорокаградусном морозе. Она впустила его не сразу. Приоткрыла двери и, оглядев с ног до головы, сказала удивленно:

— Мальчонкой забрали. Когда мужиком успел сделаться? Вона как всего обнесло. Голова белая, морда серая. Видать, не сладко пришлось в тюрьме? Я ж и не признала враз. Ну проходи, коль воротился.

Никита снял сапоги и куртку. Сел у окна к столу. Закурил. Холодность матери обидела.

«Отвыкла от меня. Намучилась», — пытался оправдать мать. Та присела напротив.

— Надолго ль воротился в этот раз? — спросила сухо.

— Насовсем!

— А как же с Дуняшкой поладишь? Она с мужиком и дитенком со мной живут. Не дают сдохнуть. Кормят, одевают. Я внучонка гляжу, держу дом. Где тебя определить и не ведаю. Разве вот на печке, на лежанке спать станешь?

— Где ж сама Дунька? Что не покажется? Иль заспалась?

— Нынче у свекрови ночуют. Утром объявятся! Им же на работу враз. Завтра вечером все обговорите.

— Расскажи, как жили без меня? Где все младшие? Куда подевались?

— Все путевые, окромя тебя! В городе учатся. Кто в школе, другие в училищах, техникумах. Дуняшка и та теперь акушерка. При деле. И мужик у ней грамотный — заведует коровником, свиньями. Ветврач!

— А племяннику сколько исполнилось?

— Второй год ему. Уже на своих ногах. Бегом носится, не удержишь.

— Чего же не написали мне, что Дуняшка замуж вышла?

— А уж и не думали, что живой воротишься.

— Это почему?

— Ну чему удивляться? Ты с зоны в зону прыгал. Там, серед тюремщиков шутейно можно шею сломать.

— Эх, мать! Выходит, никто меня тут не ждал.

— А чего скулишь? Ждут путних. А мы с тебя сколько сраму набрались? На всю деревню прослыли душегубами, злодеями. Сколько слез пролито. Дети от позору с дома разбежались. Все ты — со своим озорством.

— Неужель, по-твоему, простить стоило Торшиху, смолчать ей?

— Мы ж молчали! Все эти годы. И вишь, тихо, все живы и здоровы, целы, — упрекнула мать.

— Как у мыши в жопе жили все годы! Хоть темно и вонюче, зато тихо. Пусть даже в морду плюют, можно вытереться и дышать под хвостом дальше! А то, что имя отца, всей нашей семьи какая-то свинуха в грязь втаптывает, на это наплевать?