Эльмира Нетесова - Стукачи

— Я уже очистился вовсе. Сраться стал в штаны, как дитя. Не держится ничего. Само выскакивает наружу. Сапоги вон, все носки обоссаны. Отчего это. Мужик во мне помер — вышел весь — из конца. Нынче баба вовсе не нужна. Выйди на волю, жена сбежала бы от меня. А все — карьер проклятый, — пожаловался человек на соседней шконке.

— А за что вас сюда пригнали? — поинтересовался Ананьев. И, достав пачку папирос, решил закурить.

— Не кури в бараке, слышишь? Не смей. Нельзя у нас курить.

— Иди наружу.

— Не вздумай тут вонять! — послышалось со всех сторон.

— Хватит просить! Уже все! — положил Виктор папиросу в пачку.

— Ты не злись. Посиди тут с нами, — придержал человек Ананьева, вставшего со шконки.

— Сам пойми, работаем в карьере. Все, кто курил раньше, — побросали. Тяжело стало. Легкие не переносят дыма. Ослабли. Как кто закурит, всех начинает кашель душить. Отвыкли от табака, отказались.

— И он скоро курить закинет. Не захочет сойти, сгореть лучиной за месяц.

— Если все так, как вы говорите, велика ли разница — через месяц или полгода сдохнуть? Чем скорее, тем лучше. Меньше мучиться, — ответил Ананьев.

— А это ты у тех спроси, кто последние дни здесь доживает. Им видней. Они уже все прошли и видели, все испытали, но на тот свет не торопятся, каждым днем дорожат, держатся за эту жизнь, какая она ни на есть. Хотя боли и мук познали очень много…

— Я себе жизни не попрошу. Коль попал сюда — в безвыходность, дорожить шкурой не стану, — ответил Виктор.

— Не зарекайся. У тебя все еще впереди. Вот ты спросил, за что мы здесь? Всяк за свое. И все — ни за понюшку табаку. Я, к примеру, за то, что стукача избил. Он в нашем доме всех пересажал. Пакостливый гад! Жил в грязи, как хорек. Ну и захотелось ему соседскую квартиру. Большую, чистую. И занял ее! Хозяев доносами выжил. Их забрали. Он вселился. Со своими голожопыми. Потом второго соседа выкурил так же. На тряпки и барахло позарился. Третьего — своего начальника — на Печору согнал. Его в должности повысили. Вот и распустил хвост стукач. В партию вступил. До чего дошел, родную бабу запродал, засветил чекистам. И когда ее забрали, он детей своих родителям жены в деревню сплавил. А сам с молодой шлюхой скрутился. Соседкой. Когда ее муж хотел откостылять стукача — и его упрятал.

— А баба? — ахнул кто-то.

— С ним живет, блядища! Про мужа будто запамятовала. На фамилию его, кобелиную, перешла. Катковой стала.

— Что?! — взвился Виктор, вспомнив свое. И Каткова… «Наседку» в камере, прикинувшегося машинистом паровоза.

— Чего побелел? — удивился рассказчик.

— Каткова того как звали? Уж не Костя ли случайно?

— Нет. Не Костя, Никифор он. Мы с ним в соседстве полжизни прожили. А тут не выдержал. Из мужиков только я остался на воле. Он и я на весь дом. Выпили мы с ним как-то по рюмашке, а он и давай хвалиться, как лихо в люди выбился. Меня и разобрало зло. Аж кровь в висках застучала. Ухватил я его за грудки да как трахнул головой об стену. Что сил было. Никишка сам себе язык откусил. И дураком остался на всю жизнь.

— А кто ж тебя посадил, если ты его дураком оставил?

— Чекисты! За шестерку свою отплатили. Баба, сука подзаборная, какая с ним сжилась, наляскала на меня. Ночью и сгребли. Молотили всей шоблой-еблой. Хотели враз убить. А потом надумали сюда спихнуть, чтоб не просто сдох, а и помучился перед кончиной вдоволь. Мол, скорая смерть — наградой мне была бы. А что на моем месте сделал бы любой, если тот Никифор в лицо сказал, мол, двоим нам с тобой в одном доме тесно. Хватит тут и одного мужика. А меня — пора отправить проветриться. На севера, следом за соседями… Ну кто такое стерпел бы? Скажи?!

У Виктора кулаки в булыжники свернулись. Побелели.

— Я бы этих стукачей, попадись в руки, ни одного бы не пощадил…

— Тоже обоврали? — спросил из-под одеяла постоянно мерзнувший человек в очках.

Он дрожал от озноба, но слушал разговор, завязавшийся по соседству.

Ананьев рассказал о себе. Все, без утайки. И только в конце спохватился:

— А у вас сук нет в бараке?

— Сюда стукачи не попадают. Их берегут. А тут, в нашей зоне, они уже не нужны! Говори спокойно все, что думаешь, что на душе. Отсюда уже никуда не выйдет. Все тут останется. Навсегда. И умрет вместе с нами.

— Мужики, отбой! — заглянул в барак охранник. И тут же исчез, даже не вошел.

Вскоре свет из яркого стал тусклым. И Виктор лег на шконку до утра.

Он удивился, что зэков в этой зоне поднимали на работу не в шесть, а в восемь часов утра. Не ставили на построение. А сразу звали на завтрак. И он был сытным.