Эльмира Нетесова - Макарыч

— Колька тебя не оставит, — попытался успокоить Акимыч.

— Што Колька? Вырастет, как тот пестун. До времени пока нужон — наведаитца. А там свои заботы одолеют. Ни до мине будить.

— Ноне оне все так-то.

Макарыч молчал. С хрустом переломил в пальцах ветку. Акимычу показалось, что в этот момент он обмяк, осел, словно почуял беду. Он не ершился, как обычно. Тихой грустью окутывал головы стариков седой табачный дым. В избе совсем стемнело. Марья зажгла свечу. Пучок огня выхватил лицо Макарыча. Тихое, задумчивое. Где, по каким тропкам бродила его память? Куда затянули воспоминания? Попробуй, угадай. Но лучше не заглядывать. Они и впрямь увели человека далеко от зимовья. От тех, с кем сейчас находился он. Горькая, горькая память! От людей можно схоронить ее, запрятать поглубже. Но от себя куда ее денешь? Она клюет больно, порой в самый неподходящий момент. Да так, что не увернешься. Все нутро наизнанку выкрутит. И снова вспомнится тот день.

Лес в тайге каторжники валили до ночи. Зимой-то как ни худо, лишь мороз да снег помеху чинил. Летом же комарье живьем сожрать норовило. Спасу от него не было. На буреломах да завалах много рук и ног, жизней человеческих сломано. Не счесть. Сказывалась и сырость, что пропитала каторжный люд до костей. Глотка свежего воздуха не сыскать. Немало тут от чахотки слегло. Устанет кто на повале, конвой до смерти забьет.

И был среди каторжников парнишка. Вовсе зеленый. За смуту среди студентов сосланный. Его гоже лес валить заставили. А кому там валить? Силенок-то — что у жеребенка-однодневки. К тому же в дороге на этапе с голоду совсем здоровье надорвал. Один нос на лице и уцелел. Остальное все по- высохло. А лет ему совсем немного. И заступиться- то перед конвойщиками за него некому. Ни в какую компанию его не брали. Воры да убийцы ему самому не по душе пришлись. Грамотеи-книжники не верили почему-то. Так и жил неприкаянно. Тут же болезнь привязалась. Чахотка. Совсем бы его набили, заклевали надзиратели. Да только однажды услыхал Макарыч, как тот в ночи бредил:

— Танюша! Ты не жди больше меня! Не ругай, что так получилось. Ты хорошая, добрая, прости меня! Я любил! Слышишь! Хоть теперь об этом скажу! Но ты не жди! Я не вернусь. Плохо мне!

Макарыч подошел к нему. Парень спал. Потный, горячий, он еще что-то шептал. А руки судорожно бродили по нарам, по одеялу.

— Эх, смутьян с тибе, што с барбоски дьякон. Нешто постарше не сыскалось? К чему эдак-то из-

водисси? И девка иде-то по тибе маетца. Небось поцеловать ее не насмелилси? А на смуту порешилси! Птенец неперай, — ворчал Макарыч.

А на другой день словил щенка от овчарки. Втай голову скрутил. В жестянку жир стопил. Стал того парня выхаживать. Конвой же, дознавшись, куда щенок подевался, начальству доложил. И вышла им обоим тут же на повале виселица.

Петли уже на шеи накинули. Поп отходную прочел. С белым светом Макарыч распростился. Виселица — не дыба. Столь мук не примешь. Но помирать не хотелось. Да, знать, судьба… На головы уже мешки напялили. Чтоб легче отходить было. Вот-вот ящик из-под ног полетит. Но что это? Кто так заполошенно орет? Бегом к виселицам мчится…

Вовремя почта подоспела. Парню тому по царскому указу помилование вышло. Отпущение с каторги. Мать его — графиня, при царском дворе состояла. Это и помогло. Но конвойный, обмишурясь, содрал мешок с Макарыча. Второй раз его надевать не полагалось. Парня тут же с виселицы сняли. Кто-то уже успел у него ящик из-под ног выбить. Отходили. Но Макарыч не признал его. Тот стал совсем седой. Перед отъездом он подошел, долго смотрел на Макарыча. Будто забыл сказать что-то напоследок, а может, и вовсе говорить разучился.

— Ты беги давай, покуда чево не передумали. Выскакивай на волюшку. Знаю, што просказать хотел. Чай, на одном кресте висели. Одной веревкой путаны. Так ты не мешкай. Не пытай судьбу, — хотел развернуть парня Макарыч.

Но тот вдруг кинулся к нему. Зарылся в его бороду и, неожиданно отпрянув, сказал:

— Я о вас маменьке рассказывать стану. Всю жизнь за ваше здоровье молиться буду.

Они больше не увиделись. Но, верно, тот гимназист и правду сказал. Сколько раз смерть караулила Макарыча, ледяными пальцами горло стискивала. И, не осиливая, отпускала. Точно заговоренного. И снова жил человек. Радовался малому. Л била жизнь — не сетовал. За болячки, как за науку, судьбу благодарил. Мудрее становился.

Бывало, по весне идет по участку, глянет на оттаявшую живность, на муравьев, что березовым соком балуются, словно мужики пивом, и душа веселее взыграет. Точно не букашки малые, а сам он хватил добрую кружку хмельного. Начнет вокруг березы комаринского отплясывать, сам себе напевать. Или барыню. А любопытные бурундуки, усевшись на ветках повыше, слышали, как бородатый лесник высоко закидывал ноги, гудел: