Эльмира Нетесова - Обреченные

— Отбрось все. Спи. Забудься, — понял Александр и вернулся в спальню.

Утром, когда Волков проснулся, хозяева уже ушли на работу. Дети отведены к бабкам.

На кухонном столе, стоял приготовленный для него завтрак. Картошка, капуста, почищенная селедка, грибы, кружка молока и хлеб.

«Даже об этом не забыли, — покраснел Михаил Иванович. И приметил записку.

«Вашу одежду надо привести в порядок. Пока носите то, что лежит на стуле, около вас. Ешьте. Спите. В обед жена покормит вас».

Волков быстро оделся. Поел. И чего за ним не было — сам помыл за собой посуду. Он решил никуда не выходить из дома Пряхина, дождаться, пока река очистится и можно будет вернуться домой.

В обед действительно пришла Елена. Повозившись немного у плиты, накормила Волкова и, не присев, ушла на работу.

Волков перелистал старые газеты. До вечера извелся от безделья. А поэтому, обрадовался возвращенью с работы семьи.

Пряхин сразу взялся рубить дрова, носить воду. Жена у плиты кастрюлями гремела. Дети взялись за игрушки. Никто из них не обращал ни малейшего внимания на Волкова, словно его здесь и не было.

Михаил Иванович вышел во двор.

— Может, я чем помогу? — предложил хозяину. Тот, глянув, головой качнул отрицательно, ответил смеясь:

— За вынужденный постой не беру!

— Давай мне чем-нибудь заняться. Иначе тут прокиснуть можно!

— Подруби дров на завтра! — подал ему топор Пряхин и пошел в сарай, убирать у коровы, дать ей сена.

Волков рубил дрова, не оглядываясь по сторонам. А по улице мимо дома шли усольцы. Удивленно головами качали.

Михаил Иванович, не замечая их, складывал дрова в аккуратные поленницы, топор звенел, пел в его руках, будто рисовал, расписывая чурбанки на поленья.

— А руки-то у тебя — золото! И сноровка есть! Смотри, как здорово получается! Я думал, ты ни хрена делать не умеешь! — не сдержался Пряхин.

— Это почему! Я ж всю жизнь в деревне прожил. На Брянщине. У нас все мужики с малолетства в лесу работали. И я с семи лет отцу помогал. Вилку в руках годам к пятнадцати научился держать правильно. А топором махать — когда и под носом не просохло, — признался Волков и, махнув топором, рассек полено точно пополам.

Пока Пряхин убирал в сарае, носил воду, Волков чуть не под крышу поленницу вывел. Нарубил щепок на растопку. И, попросив у Лены метлу, подмел двор, ни единой соринки за собой не оставил.

— Добрый из тебя получился бы хозяин. Руки умелые. А вот нутро… И с чего ты злой такой? — удивлялся Пряхин.

— Жизнь такая. Понимаешь, Александр, меня таким тоже люди сделали. Порой самому тошно. А свое вспомню и других не жаль, — стиснул кулаки гость.

— Да чем же ты обижен? Все имеешь, при должности. Семья. По- моему, даже внук появился. Чего еще желать? Зарплата неплохая. А значит пенсия тоже солидной будет.

— Не в том суть. Все правильно. И в то же время, обошла меня судьба самым главным — людьми путевыми, друзьями. Всю жизнь, с самого детства я на них горел. Подводили под монастырь. А за что? — спешно закурил гость.

Пряхин ни о чем не спрашивал. Не хотел докучать. И после ужина, неожиданно, Волков позвал его во двор покурить.

— Чего ж хозяйство держишь слабое? Всего-то одна коровенка!

— На большее пока не хватает. Вот подкопим, купим кабанчика. А там и цыплят, — ответил Александр.

— Не потому что не хватает. Не деревенский ты человек. Нет смекалки, хватки. От тебя городом за версту пахнет.

— Это почему? — не понял Пряхин.

— Пса такого находишь чем кормить, а кабана — нечем? Иль цыплят? Они по пятаку за штуку. Купил сотню, к ним — клушку, она всех выходит.

— Да кто мне цыплят по такой цене даст? — изумился Пряхин.

— Я во многом мог отказать! Был такой грех, но не в хозяйстве! Сам на нем вырос. Знаю, что по чем. Но ты о том ни словом. А в совхозе уже год, как инкубаторных цыплят разводят. Поезжай— продадут тебе. И поросят выпишут. По себестоимости. Зачем на базаре втридорога платить?

— И это только мне можно, или всем усольским? — спросил Пряхин.

Волков нахмурился. Отвел глаза в сторону. Затянулся папиросным

дымом. Ответил через паузу:

— Я тебя другом не считал. Как и ты меня. Сам знаешь, напоминать не буду. Именно в том же месте, где мы с тобой тогда поговорили, что называется, по душам, меня чуть не порвали собаки. Скажу теперь, я от них хотел в реку броситься…

— Я это видел…

— А ты — не дал. Я и не подумал бы к тебе проситься. И на твоем месте, вряд ли бы позвал… А ты не воспользовался беспомощностью. Не бьешь лежачего. Так я тебя понял. Сумел ты через свою обиду перешагнуть. Такое мало кому дано. А, значит, в этом ты сильнее меня и всех своих усольцев. Но в остальном, в другом, я больше разбираюсь. И где-то подскажу. Но… Не обессудь. Я не только свое дерьмо вижу. А и за другими его помню. Мне вчерашняя ночь до гроба будет помниться. Хотя и раньше судьба лупила. Обеими. Не щадя. И все же, как-то выживаю чудом. Верно, потому, что такие, как ты, не совсем перевелись. А вот другие… Усольцы твои пусть вначале научатся добру, а уж потом и для них — посмотрим… Пока мне трудно враз. Я — не ты. В день не переделаюсь. Пусть боль уляжется. И я забудусь и прощу…