Андрей Добрынин - Кольцевой разлом

С утра, едва прослушав обращение мятежников, Тавернье и Шарль, разделившись для большей широты охвата, принялись мотаться по городу, пытаясь проникнуть во все те учреждения, которые могли иметь информацию о ходе мятежа и вообще о происходящем в Центре, заговаривая со всеми людьми, которые могли что-то знать. Тавернье успел поговорить с омоновцами, стоявшими в оцеплении на Садовом кольце, заглянуть в обычное отделение милиции (откуда его, впрочем, вытолкали, ничего ему не сообщив), заехать на станцию скорой помощи (машины скорой помощи мятежники после осмотра пропускали, и многие экипажи уже успели побывать в Центре). Кроме того, Тавернье поговорил с десятками прохожих, наставляя на них свою миниатюрную кинокамеру, и побывать в расположенной неподалеку от корпункта пожарной части, где выяснил, что пожарные машины в Центр пропускают, как и "скорую помощь",- после осмотра. Количество пожаров в Центре было ко второй половине дня даже меньше обычного,- вероятно, потому, что не работало большинство предприятий. Тавернье приехал домой раньше Шарля, поскольку ему надо было обработать добытую информацию и сразу же начать ее передавать. Он сел за работу, но время от времени подходил к окну, подносил к глазам бинокль и обводил взглядом панораму Центра. Он видел пустынные улицы - такими они прежде бывали разве что в дни празднования годовщин Октябрьской революции. Изредка по улицам на предельной скорости проносились автомобили - фургоны с продовольствием, "скорая помощь", пожарные и аварийные машины. Все это указывало на стремление мятежников поддерживать на захваченной ими территории хоть какое-то подобие нормальной жизни. Об осадном положении, объявленном мятежниками, напоминали проносящиеся кортежи легковых автомобилей, ощетинившихся в открытые окна автоматными стволами, грузовики и автобусы с вооруженными людьми, джипы с установленными на них станковыми гранатометами. С помощью дальнобойной оптики Тавернье снимал наиболее явные приметы мятежа и вновь усаживался за компьютер. Заслышав вспыхнувшую в отдалении стрельбу, он вскакивал, подбегал к окну, убеждался в том, что из окна происходящее разглядеть невозможно, и, плюхнувшись на вертящийся стул, возвращался к тексту. Отрывался он еще и для того, чтобы, нажав на кнопку пульта дистанционного управления, просмотреть очередной кусок вставленной в видеомагнитофон кассеты с заснятыми в течение дня материалами. Такие метания от одного к другому нисколько не раздражали Тавернье,- напротив, он чувствовал бы себя куда хуже, если бы ему пришлось сосредоточиться на чем-нибудь одном. Теперь же он умудрялся даже что-то фальшиво напевать, поскольку работа спорилась. Однако в целом Тавернье был крайне удручен увиденным за день. По своим убеждениям он являлся ортодоксальным демократом и либералом, истово верившим в свободу предпринимательства, парламентские институты и свободу прессы. Сегодня же ему пришлось выслушать целые потоки брани по адресу и первого, и второго, и третьего. Он еще раньше отметил для себя русскую национальную черту - неверие ни во что и способность смеяться над чем угодно. Если его русские знакомые во что-то и верили, то они всегда тщательно это скрывали, зато с огромным удовольствием вышучивали чужие убеждения. Тавернье ценил их остроумие, но подобное отношение к жизни его порядком раздражало. Сегодня же в его ушах целый день звучал злорадный смех - те, кто не верил в демократические ценности, смеялись над теми, кто верил в них, пытался утвердить их в России, а в ответ получил мятеж в собственной столице. Неблагодарность русских поражала Тавернье, равно как и их неумение претерпевать нынешние временные трудности ради будущего процветания. Не были секретом для Тавернье и неудовлетворенные имперские амбиции многих русских: они никак не желали примириться с распадом СССР и мечтали его восстановить хотя бы в форме союза славянских республик. Кроме того, они и слышать не хотели о самостоятельности Чечни. Подобные воззрения страшно раздражали Тавернье и заставляли его соглашаться с идеей расширения НАТО на восток. Впрочем, такое расширение представлялось ему в любом случае внутренним делом государств, решивших вступить в НАТО, а потому он считал, что не стоит так долго обсуждать эту акцию с Россией. Иными словами, основные идеи и требования, изложенные в обращении мятежников, являлись в его глазах пережитками тоталитарной эпохи и ее идеологии, и удручало его то, что ради таких пережитков люди способны пойти на вооруженное выступление, потрясающее всю страну, и в конечном счете - на смерть. Он никак не ожидал такой действенности от явно устаревших идей. Тавернье вновь и вновь мысленно спорил с мятежниками, продолжая между тем работать над корреспонденцией, выдвигал все новые и новые аргументы. В очередной раз подойдя к окну, он увидел в отдалении группу людей, которые, пригнувшись, перебегали улицу, а совсем неподалеку на крыше - трех парней в камуфляжной форме с автоматами за спиной, возившихся с массивной антенной. Рядом с ними стоял белокурый толстяк с бородкой и давал им какие-то указания. Тавернье на всякий случай сфотографировал эту сцену. Вместе со щелканьем затвора фотоаппарата он услышал щелчок замка на входной двери корпункта и услышал озабоченный голос Шарля: