Андрей Добрынин - Смерть говорит по-русски (Твой личный номер)

— Как раз собирался зайти к тебе, попрощаться... Мы уходим на задание.

— Пусть они уходят, но ты-то здесь при чем? Ты же ранен! — с эгоизмом любящей женщины воскликнула Рипсимэ. Корсаков уловил эту красноречивую нотку в ее возгласе и улыбнулся, несмотря на свое смущение.

— Ну как это — при чем я? — мягко возразил он. — Нас же всего семеро, каждый человек на вес золота. Притом у каждого своя основная специальность. Если меня не будет, ребятам придется очень трудно, а если они погибнут, я никогда этого себе не прощу. Так что, сама видишь, лучше идти.

— Ничего я не вижу! — возразила Рипсимэ. — Ты не такой, как они. Они — убийцы, а ты совсем другой. И дело, которое они здесь защищают, тоже наверняка нечистое. Почему же ты беспокоишься о них? Почему ты заставляешь себя идти с ними?

«Всей жизни не хватит, чтобы ей это объяснить», — подумал Корсаков, а вслух сумрачно произнес:

— Не будем говорить об этом. Тебе все равно не понять. Прощай.

Он поднялся с койки и подошел к окну. Через некоторое время он услышал за спиной легкие шаги, и теплая рука легла ему на плечо. Обернувшись, он натолкнулся на умоляющий взгляд бархатных глаз Рипсимэ, в которых стояли слезы. Она проговорила тихо:

— Прости меня, пожалуйста. Я действительно глупая — многого не понимаю, а пытаюсь поучать тебя. Мне просто не хочется, чтобы ты уходил — именно в этот раз, именно сегодня. У меня дурное предчувствие: мне кажется, вас посылают на очень опасное дело. Я боюсь.

— Что толку бояться — это моя работа, — ласково ответил Корсаков и, преодолев слабое сопротивление, мягко притянул ее к себе. — Мне обязательно нужно идти — если ты сейчас не можешь этого понять, то поверь мне на слово. После возвращения нам обещали месячный отдых, и тогда...

Корсаков почувствовал, как застыли под его пальцами плечи Рипсимэ. Он и сам еще не знал, что должно произойти*«тогда», не знал, что скажет через несколько секунд девушке, которую держал в объятиях, но эти слова, назревавшие в его душе, внушали ему сладкий ужас, предвещая хотя и желанную, но все-таки катастрофу. Он поднял лицо Рипсимэ за подбородок, улыбнулся ей, и тогда она обхватила руками его шею и прижалась губами к его губам — сильно, но совсем неумело. Он переждал ее судорожный порыв, слегка отстранил ее от себя и нежно поцеловал — сначала ее глаза, закрывшиеся в ожидании ласки, потом маленькое розовое ушко, потом упругие влажные губы. Рипсимэ прерывисто вздохнула и спрятала голову у него на плече. Непоправимые слова грозно нарастали в душе. Корсаков зажмурился, подумал: «Помоги мне, господи», мысленно перекрестился, а вслух произнес:

— Я хочу, чтобы ты поехала со мной в Европу. Когда мы вернемся, я поговорю с твоим отцом. Ты мне разрешаешь?

Вместо ответа Рипсимэ только крепче его обняла, и он, сам не отдавая себе отчета, сказал прямо в душистые черные волосы:

— Все будет хорошо. Не бойся. Я обязательно вернусь, ведь я люблю тебя.

В этот торжественный момент дверь со стуком распахнулась, и на пороге возникла нескладная фигура Эрхарда Розе, заполнив собой весь дверной проем. Розе с удивлением уставился на обнимающуюся парочку, и Рипсимэ в испуге отпрянула от Корсакова. Тот сказал с досадой:

— Эрхард, погуляй пару минут.

Розе с нечленораздельным мычанием ретировался в коридор. Рипсимэ еще раз обняла Корсакова, несколько раз быстро поцеловала его в губы, щеки и нос, после чего выскользнула из комнаты. Впрочем, на пороге она остановилась, как и накануне, однако вместо улыбки бросила на Корсакова тревожный прощальный взгляд, словно стараясь получше его запомнить.

— Я буду ждать тебя, — серьезно сказала она и закрыла за собой дверь.

Первый отрезок пути вертолет проделал на большой высоте. Охваченная сверху сияющим голубым куполом, внизу лежала страна бесплодных бурых плоскогорий, отделенных друг от друга складчатыми тушами невысоких хребтов. Ближе к афганской границе очертания гор становились резче, хребты поднимались выше, а разломы ущелий дела-лись все грубей. В межгорных распадках появилась зелень, по долинам, зажатым между неприступных на первый взгляд каменных громад, запетляли реки, среди излучин которых теснились квадраты посевов, сады шеренгами подступали к подножиям гор, и коробчатая лепнина кишлаков, начинаясь на равнине, ползла вверх по скалистым отрогам, поднимаясь до немыслимой высоты. Вертолет нырял в ущелья и летел вдоль изрубленных трещинами слоистых обрывов, стараясь держаться на минимальной высоте: в этих беззаконных местах вслед любому воздушному судну в любой момент могли выпустить ракету из ручного зенитного комплекса или очередь из «ДШК» ради одной только сомнительной надежды найти что-либо ценное среди дымящихся обломков. Дабы сбить прицел таким охотникам, опытные пилоты предпочитали проходить горы по ущельям и на бреющем полете. Горные пики возносились все выше и выше, и временами вертолет, следуя извивам ущелья, подолгу летел в угрюмой тени. Затем горы как-то незаметно начали понижаться, исчезли белые пятна ледников, склоны сделались более пологими, и вертолет вновь, словно в воду, влетел в сияющую толщу предвечернего света. Теперь внизу вновь расстилались бесплодные каменистые плато, где лишь изредка попадались островки зелени и возделанной земли. Неожиданно вертолет резко снизил скорость, по.вернул и, пролетев некоторое время вдоль одного из пологих горных кряжей, завис над ровной площадкой у его подножья. Наемники, сидевшие на откидных скамеечках вдоль грузового отсека, зашевелились, помогая друг другу надеть заплечные мешки и поудобнее приладить снаряжение. С легким толчком вертолет в облаках пыли опустился на площадку, пилот поднял крышку люка и откинул лесенку. Мотор продолжал работать, винты крутились, поднимая пыль, и наемники, ступая на землю, тут же отходили подальше в сторонку. Фабрициус и пилот остались вдвоем у вертолета и некоторое время что-то кричали на ухо друг другу. Затем пилот похлопал Фабрициуса по плечу, повернулся и побежал к кабине. Двигатель взревел громче, заставив Фабрициуса схватиться за голову, чтобы поднявшимся вихрем не унесло его берёт. Машина вертикально поднялась над площадкой, некоторое время неподвижно повисела в воздухе — в этот момент семеро с земли помахали на прощание экипажу — и вдруг боком, словно подхваченный ветром лист, прянула в сторону, чтобы через минуту полностью раствориться в мягкой искрящейся голубизне предвечернего неба. Семеро еще некоторое время смотрели в ту сторону, где исчез вертолет, пока Фабрициус не произнес, сам себя прерывая кашлем из-за попавшей в глотку пыли: