Андрей Добрынин - Смерть говорит по-русски (Твой личный номер)

—. Что такое? — встревоженно спросил Фабрициус, усаживая Корсакова на землю. — Ты ранен? Идти сможешь?

— Ранен, но легко, — ответил Корсаков. — Похоже, даже смогу идти, хотя пуля засела в ноге, я ее чувствую. Помогите мне сделать перевязку.

— Ничего, Винс, мы тебя донесем, если что, — с готовностью заявил Карстен Томас. — Когда горы кончатся, можешь сесть на меня верхом. В детстве мы постоянно играли в «конный бой», и потом мне это пригодилось. Помнишь, тогда, в Африке, Клаус?

— Да, он тащил меня, вернее вез, километров пять, когда меня тоже ранило в ноги. Когда мы добрались до своих, он, по-моему, уже не мог говорить, а только ржал, — подтвердил Байтлих, и «близнецы» разразились беззаботным смехом.

Фабрициус скомандовал:

— Вперед, за мной. Не отставать!

Поддерживаемый Томасом под левую руку, Корсаков захромал по тропе. Позади него шел Байтлих, тоже готовый его поддержать. Каждый шаг отдавался тупой болью в пробитой мышце, но терпеть было можно. Когда группа переваливала через хребет, Корсаков оглянулся, чтобы в последний раз взглянуть на усадьбу. Горевший дом никто и не пытался тушить, на его крыше от жара скрутилась жесть, а из открывшихся провалов в темноту неслись вороха искр. По освещенным пламенем пожара газонам и дорожкам вяло слонялись редкие фигуры, уже не стреляя по горам — видимо, открывшаяся в усадьбе картина погрома ошеломила этих людей. Однако Корсаков заметил, что бронетранспортер движется по дорожкам к западной границе усадьбы, проходившей у подножия гор. Видимо, экипаж хотел высадить группу преследования, но сделать это ему не удалось: грохнул взрыв, тяжелую машину слегка подбросило в воздух, а затем она ткнулась носом в землю, словно усталая лошадь, припавшая на колени. На звук взрыва обернулись и товарищи Корсакова.

— Что это было? — изумленно спросил Розе.

— Мина, старина, обычная противотанковая мина, — откликнулся Терлинк. — Я же их не израсходовал в самом начале дела, потому что нам пришлось работать из гранатометов. Ну и чтобы не таскать с собой это добро, я чуть задержался, когда мы отходили к горам, и расставил мины на дорожке. Ясно ведь было, что они рано или поздно прорвутся через ворота и покатят за нами. Я столько этих кастрюль расставил в Африке, что поставить четыре штуки для меня — секундное дело.

— Что же, Рене, сегодня ты сделал самое главное, — заметил Фабрициус. — Как командир группы, я намерен потребовать для тебя поощрения у начальства.

— Дождешься от них, как же, — пробурчал Тер-линк.

Когда группа спустилась с хребта и зашагала по ровному плато, «близнецы» перестали поддерживать Корсакова, Томас пригнулся и сказал:

— Ну, Винс, садись мне на плечи.

— Ты что, серьезно? — удивился Корсаков.

— Конечно, серьезно. Не зря же я такой бестолковый — я должен был родиться верблюдом! — И Томас рассмеялся собственной шутке.

Корсаков отдал Байтлиху винтовку, рюкзак, подсумки с оставшимися боеприпасами и послушно вскарабкался Томасу на спину.

— Ну, вперед! — бодро прокряхтел «близнец». — Сейчас бы пивка с горохом и салом — как бы я тогда пернул для ускорения!

Рипсимэ сидела в своем медпункте и время от времени принималась плакать. Застав ее за разговором с наемником, отец наговорил ей множество обидных слов, и теперь она в одиночестве предавалась занятию, хорошо знакомому всем несправедливо обиженным людям: подбирала убедительные возражения на упреки отца. «Я просто поговорила с ним, вот и все! — горячо доказывала Рипсимэ воображаемому собеседнику. — Мы не должны вести себя как дикари и шарахаться от европейцев. В конце концов, мы такие же христиане, как они, а наша культура древнее на тысячу лет». — «Вот именно — у нас своя культура, — рычал отец. — Наши женщины не болтают запросто с какими-то проходимцами. Ты не маленькая и должна понимать: он хочет от тебя только одного. Не забывай, вокруг люди — что они скажут о тебе, о твоих родителях?» — «Отец, я уже выросла и могу общаться с другими людьми, пусть это даже мужчины. Если они не позволяют себе ничего лишнего, то что тут плохого? Вспомни, я ведь работала с ранеными в военном госпитале!» — «То были раненые, а не здоровенные быки, как здесь. Что за вред от раненого? Сам бог велел проявлять к нему милосердие, а в каком милосердии нуждался тот тип, который любезничал с тобой? Разве ты не знаешь, что за нравы в Европе? Тебя, неопытную дурочку, мигом охмурят и бросят. Все будут считать тебя шлюхой — ты подумала о том, что за жизнь тебя ждет? Не забывай, где ты живешь. Нам здесь и так несладко, а если ты еще запачкаешь свое имя, да и мое заодно? Нас и вовсе сживут со свету. А может, ты надеешься, что тебя возьмут в Европу?» И в ушах Рипсимэ вновь раздавался язвительный смех отца. «А может.и возьмет, — разве я так уж плоха?» — мысленно произносила Рипсимэ возражение, которого никогда не осмелилась бы произнести вслух. «Короче говоря, если я еще раз увижу, как ты болтаешь с этим бандитом, то запру тебя дома, так и знай. Обойдемся без твоих денег! А потом выдам тебя замуж за первого, кто захочет жениться на такой бесстыжей дуре». Рипсимэ вновь видела, как отец, уничтожающе сверкнув глазами, вылетает из медпункта в коридор, с треском захлопнув за собой дверь, и в очередной раз заливалась слезами. В сущности, она ничего не могла противопоставить доводам отца. Если бы ее спросили напрямик, признает ли она их верность, ей пришлось бы ответить утвердительно — таковы уж были ее воспитание и склад ее ума. Однако сердце недвусмысленно подсказывало ей, что от мужчины, который так почтительно и галантно разговаривал с нею, она не должна ожидать ничего плохого. Она сразу выделила его из всех его товарищей, потому что он один не бросал на нее голодных взглядов, не отпускал шуточек, сопровождавшихся гнусным хохотом, и даже, кажется, ее не замечал. Однако во время беседы Рипсимэ читала в его глазах искреннее восхищение, и это было ей чрезвычайно лестно. Она знала, что перед ней стоит не обычный человек — его спокойные синие глаза, крепкая фигура, непринужденная речь действовали на Рипсимэ успокаивающе. В его присутствии она чувствовала себя защищенной. И в то же время этот человек внушал ей какой-то безотчетный страх — она боялась не его самого, не дерзкого поступка с его стороны, а того, что может с ним произойти, потому что исходившее от него почти сверхъестественное спокойствие могло порождаться только презрением к жизни.