Эльмира Нетесова - Утро без рассвета. Сахалин

Я решил для себя иначе, хотя, не скрою, не очень веря в свои силы. Совхоз оставил для себя, как запасной вариант. И решил, в мои-то годы, наконец-то стать мужчиной.

И знаешь почему, я не хотел, чтоб меня жалели и смотрели как на старую бабу, выжившую из ума. Ведь тогда, в зале суда, все именно так думали обо мне, не как о человеке, как о скотине. С цепочкой на шее — вроде поводка.

Я захотел доказать обратное. Не им! Нет! Себе! Ведь иначе мне нельзя было бы жить! Ведь сегодня Клещ и Муха, а завтра кто мною захочет распоряжаться? Кто заставит писать «липу» и заменить в развилке белку? И я сказал сам себе — хватит!

Ты знаешь, мой выбор на геологии остановился не случайно. Я знал, что романтика годится лишь для песен. А все остальное решает труд. Мышцы и мозоли. Сноровка и терпение. Этого мнем тогда было не занимать. Не хватало лишь характера. Вот за ним я и по— шел в геологию. И не просчитался. Хотя нелегко и непросто мне здесь пришлось. Я не воспитывал его в себе. Я приобретал его заново. Я добывал его топором на пятидесятиградусном морозе и заставлял себя работать по десять, двенадцать часов, когда не выдерживали другие. Я удерживал себя на ногах, когда другие валились от усталости. Я работал по пояс в снегу. Я в лютую пургу выталкивал себя сам за шиворот на работу, когда другие не решались и нос из будки высунуть. И работал. Работал пока не сыпались искры из глаз. Я переупорствовал десятибалльный ветер. Но нет, не его, себя я переломал. Я работал под проливным дождем. С утра до ночи. С топором. Так, что он к рукам прикипал. Рубашка парила. Темнело в глазах. А я не уходил. Я работал. Один. Не потому, что хотел показаться лучше других! Нет! Они свое отдали жизни и работали по мере сил! Они уже имели свой характер. А я его ковал на наковальне совести. Ведь я столько лет задолжал людям! Об этом знал только я! Они догадывались и не останавливали. Они понимали.

Сколько раз я голодал вместе со всеми. Когда пурга с верхом заносила нашу будку и ни один вертолет не мог к нам пробраться, чтоб подкинуть продуктов. И вот тогда я брал лыжи и рюкзак. И шел. Шел по тридцать, по пятьдесят километров и больше, чтоб принести продукты в отряд.

Ты спросишь, зачем рисковал? Почему отпускали меня одного? Я так хотел, Аркадий. Они делили со мной продукты. Со мною — ничтожеством по сравнению с ними. И я должен был хоть в чем-то уметь быть им полезным.

Пойми я, что истратил весь запас своей прочности и стал ненужным, обузой людям, я ушел бы от них. Не стал мешать. Ты спросишь, куда бы я пошел? Не знаю. Но конечно под бок к своей погибели, к смерти своей. Это я сумел бы сделать добровольно, без принуждений. Только человек имеет право на отдых. Зверь имеет право на жизнь, пока он силен. Или на смерть, если выдохся. А я жил в стае. И мне хорошо известны ее законы. Я применял их к себе, покуда считал себя вне закона людей. Я не индивид. Я зверь. Но переламывающий самого себя. Я не хотел им быть! И приручал себя к людям. Сам! Добровольно! Целиком.

Я сам себя морил голодом. Сам себя выталкивал из сухого спального мешка, уступая его тому, чей спальник промок от дождя. И залезая в него, заставлял себя не дрожать. Я не лез к костру вперед других. Я грелся поодаль, душою радуясь, что греются другие, имеющие на это большие права.

Нет! Я не был пришибленным. Не унижался и не терял достоинства. Высшим достоинством и теперь считаю — выжить в любых обстоятельствах и условиях, но не за счет ближнего своего.

Случалось, и я не выдерживал. Простывал от холода. Но и болезнь переносил на ногах, сцепив зубы. И мое тело сводила судорога усталости и боли. Но я сам себе научился приказывать. И, поднимая себя за уши, заставлял идти и работать.

Так продолжалось годы. Нет, не суд, и не ты приговорили меня к такому, я сам отбывал поселение. Вначале считая это принуждением, а потом и спасением своим.

И меня грызли комары. Тучами налетали, как «кенты». Тоже до крови мордовали. А я не сетовал, хотя в их месиве, порою, дерево трудно было разглядеть.

А случалась и беда… Вернее — испытание. В берлогу я упал. В темноте. Не разглядел. С работы поздно возвращался. Хотел сократить путь. И угодил. Сломал ногу. До будки, где отряд — восемь километров. Ближе — никого. Кричи не кричи — никто не услышит. Лежу на дне берлоги, все губы в кровь искусал. Боль мозг парализовала. А потом до сознания дошло, ведь в любую минуту может хозяин берлоги нагрянуть. Медведь! И жутко стало. А тут еще прошлое свое вспомнил. Думаю, неужели стоило все перенести, чтоб так по-дурацки сдохнуть. Ощупал дно берлоги. Топор свой нашел. Взял его. Заставил себя встать. В глазах огонь вспыхивает. Зацепил топором корень дерева. Вылез. А дальше ни шагу не могу сделать. А в тайге уже ночь. Срубил я две ветки покрепче. Приложил к ноге, как шины, брючным ремнем связал. Легче стало. Потом — палку вместо костыля. И похромал. К утру в будку пришел. А там уже переполох. Меня хватились. Искали всю ночь. Никто не спал. И стыдно мне перед ними стало, что столько хлопот и неприятностей я им доставил. А они про все забыли. Никто не упрекал. Радовались, что живой я вернулся.