Эльмира Нетесова - В снегах родной чужбины

По общему совету они решили не писать матери о смерти отца. Но той сообщили из зоны.

Мать в своем письме осторожно намекнула на это. И попросила Кольку быть внимательнее и добрее к бабуле.

Колька все же к весне поднял ее на ноги, но из дома не выпускал. Сам управлялся с огородом и скотиной.

В том же году он закончил школу. Получил свидетельство об окончании семи классов.

На вечер Колька не пришел. Некогда было. Дома дел хоть отбавляй. Бабка в доме прибиралась. А парнишка подметал во дворе. Завтра воскресенье. Надо, чтоб везде было чисто. Такой порядок заведен издавна.

Колька уже поставил метлу в сарай, повернул к крыльцу, как вдруг почувствовал на себе чей-то взгляд. Оглянулся. У калитки остановилась женщина. Смотрела внимательно. И словно не решалась войти: рот открыт, а сказать не может.

«Чего надо? Мы не подаем! Самим жрать нечего!» — хотел ответить привычное Колька. Но глянул в лицо, глаза. Они показались до боли знакомыми. И он запнулся. Смотрел на незнакомку во все глаза.

— Коленька! Сынок! — покатились у той слезы. И словно прорвало женщину. Прошло оцепенение первых минут: — Родной мой! Сиротушка! Какой большой стал, мальчик наш! — Она прижалась к Кольке, обвила шею, зацеловала лицо.

— Мама? — спросил он, не веря в чудо; ждал ее через много лет. И не верил. Ведь вот уже нет отца.

— Да, сынок. Я — твоя мать. — Женщина торопливо вытирала лицо; вернувшись к калитке, внесла во двор сумку и чемодан.

— Ты насовсем? Тебя отпустили?

— Реабилитировали меня, Колюшка!

— А это что? — не понял мальчишка.

— Признали мое наказание незаконным, а меня — невиновной! — пролегла у нее горькая складка у губ и глаз.

— Через столько лет?! А как же мы с бабкой? За что столько вытерпели? — вырвалось с криком. И, что-то поняв, открыл дверь в дом: — Бабуля! Мамка вернулась! Глянь на нее! Насовсем! Невиновна. Очистили! Я ж говорил тебе, ни за что они сидят! — закричал Колька, подталкивая мать в избу. Та оглянулась на улицу, увидела лица сельчан, любопытно уставившихся на нее, и попросила:

— Закрой калитку, Коля! И ворота на засов. Покрепче и понадежней! Нет у нас в деревне ни родни, ни друзей! Хватит жить для всех. Надо для себя. Так-то оно надежней и верней! И от Колымы подальше.

Мать, едва присев, показала справку о реабилитации.

«Восстановить во всех гражданских правах, на прежнее рабочее место с выплатой обусловленной компенсации за незаконно отбытое наказание в зоне», — прочитал Колька, и слезы душили ему горло.

— Отец твой тоже реабилитирован. Посмертно, — опустила мать голову. И, порывшись в кармане, достала папиросы, закурила.

Бабка, глянув, не одернула, ни о чем не спросила. Да и зачем? Седые пряди выбились из-под платочка дочери. Как мало общего было у нее с той, которую увезли из дома много лет назад.

— Ты тогда проснулся. Словно почуял беду. Закричал. Заплакал. Позвал меня. Я этот зов все годы слышала. Каждый день и миг. И ночью во сне. Я все считала тебя маленьким. А ты, вон, почти взрослый! — не отходила от него мать.

Она рассказывала о пережитом спокойно. Об унижениях, оскорблениях, угрозах и побоях.

— Когда нас решили расстрелять, мы уже не удивились. Жалобу отправили, не веря в результат. Хотелось одного — скорее бы определенность. Хоть какая-то. Смерть не пугала. А тут… Начался тиф. Поголовный. Эпидемия. Из-за него нас и не расстреляли. Решили землю нами не заражать, а увезти подальше. Но поезда шли переполненные такими же, как и мы. Да и железнодорожники не хотели перевозить тифозных. Опасались заразы. Тогда нас погнали этапом. До самой Сибири. Там, мол, места глуше. Найдется для них овраг. А тут, в Чкалове, нас с отцом нагнало помилование. Избавленье от расстрела. — Она закурила новую папиросу и продолжила: — Я сразу поняла, что-то произошло. Конвоиры, которые нас гнали, зашушукались между собой. И до меня долетело: «Если сдохнут, с нас шкуру спустят за это говно. Давай их в поезд определим поскорее…» Вывели нас с отцом из колонны. И вскоре в телятник втолкнули. К тем, кого во Владивосток, а оттуда на Колыму везли. Так-то и не расстреляли. Я верила все годы — коль от расстрела судьба уберегла, выйдем на волю живыми…

— Слава Богу, хоть ты воротилась! — роняла бабка радостную мокроту.

Кольку распирало от счастья и гордости. Он верил искренне, что теперь никто не посмеет плохое сказать об их семье. И вместе с матерью пошел в поссовет сдавать ее документы на прописку.

Председатель взял документы. Недоверчиво прочел справку о реабилитации и сказал гнусаво: