Петр Катериничев - Беглый огонь

Филин внезапно откинулся в кресле, лицо его сделалось жестким.

— Ты понял, зачем я тебе все это рассказываю? Мы не должны повторить их ошибок: на завершающем этапе возможны самые любые неожиданности. Господа из СИНТА-банка не любят проигрывать. Возможно, им лучше похоронить всю игру, вместе с нами. Это первое. Второе. Любая случайность может погубить все. Ты, Степан Ильич, мне нужен как представитель закономерности. Я передаю в твое подчинение еще людей. В случае любой несвязухи на месте крути шумную «дымовую завесу»: можешь отстреливать всю администрацию губернии во главе с губернатором, но чтобы операция по цеху прошла без сучков и задоринок! Чисто! Ты понял?

— Так точно.

— Вот и отлично. Ну а ежели, паче чаяния, объявится Дронов — убирай мгновенно, даже если придется палить из гранатомета в покровском ЦУМе в базарный день, ты понял?

Внезапно зрачки Филина расширились. Мужчина вдруг напрягся всем телом, словно спину его свело судорогой, откинулся в кресле, закрыл глаза, привычным движением попытался было помассировать веки и застыл, обхватив череп костистой пятерней. Так он сидел минуту, другую, третью, похожий на каменное изваяние. Лоб его покрылся частой мелкой испариной. С видимым усилием он поднял веки; на этот раз зрачки были неестественно сужены, словно он не пребывал в неге тьмы, а таращился на радиоактивное светило, аки жрец храма Амона в период летнего солнцестояния. Губы Филина казались спекшимися, взгляд едва ли различал предметы в комнате.

Слепыми глазами Филин поводил по столу, на ощупь наткнулся на пачку сигарет, так же, на ощупь, вытащил сигарету, сунул в рот, чиркнул кремнем, прикуривая. Снова прикрыл веки. Сидел так еще с минуту, делая затяжки автоматически, роняя пепел на гладкую поверхность стола.

— Дьявол… — произнес он хрипло. — Дьявол. — Посмотрел на сидевшего напротив напарника, произнес:

— Мигрень.

Соврал он совсем неубедительно. Но видимо, Филин и не желал никого ни в чем убеждать. Особенно Панкратова.

Геннадий Валентинович налил в две рюмки коньяк, поднял свою, по-видимому вполне справившись со слабостью:

— За успех.

Панкратов только кивнул. Выпил, разжевал лимонную корочку:

— Я могу идти?

— Да. Встретишься с Кузьминым, он передаст тебе деньги на оперативные расходы. Дополнительная спецгруппа на турбазе, в деревне Холодово. Как и под каким соусом переправить этих витязей прекрасных на базу под Покровск, решай сам. Вся оперативка — в твоем подчинении. Я объявлюсь в городе просто-таки респектабельным джентльменом, чистым и невинным, аки жена Цезаря. И для патрона, и для Безуглова мотивировки приготовлены, и они их сожрали без кетчупа. У меня все. Выполняй.

— Есть.

Панкратов вышел, прикрыв за собой дверь. Он шагал по темноватым коридорам «ближней дачи», но ни теплый дубовый тон облицовки, ни малиновый колер ковровой дорожки не могли избавить от холодка, затаившегося где-то в хребте. Холодок этот разливался по позвоночнику вверх, заставляя замирать сердце, делая шаги одеревенелыми… Степан Ильич ощущал себя так, словно в спину ему целится невидимый стрелок и пуля вот-вот бесшумно сорвется из ствола и разорвет, раскрошит хрящи позвонков, оставив его лежать здесь, на полу, беспомощным и недвижным.

Но как только он сбежал с крыльца и разглядел вокруг буйные краски осени, от мрачно-холодного предчувствия не осталось и следа. Прохладный ветерок обдул лысину, Панкратов вдохнул полной грудью, подумал мельком, что покидать этакую красотищу навсегда не хочется, ну да кто сказал — навсегда? В тех Штатах найдется пара-тройка местечек, где и белки по деревцам скачут, и багряные листья устилают землю сплошным ковром… Состариться здесь? Не верил Панкратов ни в какое новоявленное «экономическое чудо». Ни во что он более не верил.

Он подошел к автомобилю, открыл переднюю дверцу, сел за руль, мельком глянул на тихий особняк. Вырулил за ворота и на хорошей скорости помчался по содержавшейся в прекрасном состоянии асфальтовой дорожке. Включил приемник, желая чего-то бодрящего, соответственного скорости. Но мощные динамики выплюнули под немудрящую мелодию: «Никого не пощадила эта осень…»

Панкратов поморщился, приглушил звук до самого минимума, а в голове сами собой всплыли строчки Бродского: «Нынче ветрено и волны с перехлестом. Скоро осень. Все изменится в округе…» Но назойливый ритм из приемника перебивал, не давая сосредоточиться, и фраза грустным рефреном оседала где-то в груди, где, по всем вероятиям, и находилась душа: