Петр Катериничев - Беглый огонь

Дедок с необычайной ловкостью крутанулся на спине и двинул мне ногой в лицо. В голове помутилось, я упал куда-то в сторону…

Минуту спустя мы снова стояли друг против друга, тяжко дыша.

— А ты не так прост, парняга, — проговорил дедок, стараясь восстановить сбившееся дыхание. — Все же чутье у меня, старичка, имеется: валить я тебя загодя решил… Надо было сразу и чикнуть ножичком, как ты схрон выдал… А денюжки-то не вдовьины, иным трудом досталися, а?

Дедок тихонечко, шажками, передвигался чуть влево. Зачем — я сообразить не успел; одним движением он выхватил из-под тряпок железную скобу и с придыханием — ух! — маханул острым жалом, зацепив мне руку, рванул, выдирая клок одежды и разрывая мышцы… Сжав до хруста зубы от разом пронзившей боли, я прыгнул вперед, разогнулся пружиной снизу вверх, словно разряд тока разом замкнул все мышцы тела в едином движении… Кулак правой молнией прочертил окружность — снизу вверх — и врезался ему в переносицу, будто пущенный из пращи камень.

На этот раз дедок рухнул на месте. Как бык, получивший кувалдой в лоб. Я опустился на колени, раненая рука повисла плетью. Кусая губы, пошатываясь от боли и слабости, попытался встать на ноги, упал, встал снова. От боли хотелось выть зверем, длинно, тяжко, скаля на луну желтые клыки.

Кое-как двинулся по сараю, заглядывая во все ящички. Ну вот, нашел: некое подобие аптечки. Лейкопластырь имелся: желтый и высохший, как прошлогодний сыр, но лучше, чем никакого. Ибо связать качественно старого батыра веревочными путами одной рукой не удастся. А спеленать его нужно, по меньшей мере руки, да и самого деда-агрессора прикрутить к тому неподъемному стулу, чтобы отвязывался сутки, не меньше.

Отодрал зубами кусок ленты, вернулся, наклонился над бесчувственным телом.

Понятно, от такого нокаута он станет отходить минут сорок, но что-то мне показалось… Ну да, живые так не лежат. Я приподнял веко, глянул зрачок.

«Финита ля комедия», как говорят иноземцы. Если жизнь, конечно, считать комедией.

Вообще-то, чтобы убить человека таким ударом, вызвав обширное мозговое кровоизлияние, нужно молотнуть бревном с раскачки. Тараном. Как у меня сие вышло? Я смотрю на труп здорового мужика, который и до восьмидесяти бы пропыхтел без инфаркта и паралича, если бы не алчность… И не ощущаю ничего. Ровным счетом. Ни раскаяния, ни сожаления, ни-че-го. Стылая пустота в том месте, где, по поверью, располагается душа. И если там и вспыхивает временами огонь, то он скорее похож на убийственный грозовой разряд, чем на согревающий костерок. Что, когда и где я потерял?..

Труп я обыскал довольно-таки равнодушно. Денег и оружия при нем не было: видно, пачку баксов дедок сумел заныкать надежно в доме. Оружия, кроме упомянутого ножа, не отыскалось тоже. Одно хорошо: связывать уже никого не требуется; это мертвяки в сказках и жутких повестухах еще проявляют какую-то агрессивную активность по отношению к живым, трупы — никогда.

Пошатываясь, я снова обошел сараюху. На этот раз то, что искал, нашел быстро: полупустую бутылку со спиртом, закрытую притертой резиновой пробкой, сработанной из подошвы башмака. Набрал воздуху, решился и ливанул спирт на рану.

Острая боль заставила дернуться судорогой; запах спирта, казалось, заполнил собою весь сарай. Вот теперь — осторожнее с огнем, иначе спалюсь молодым факелом. Залил рану щедрой дозой зеленки, приложил проспиртованной марлечкой, заклеил сверху тем самым грязно-желтым пластырем.

Сел обессилено на тот самый гамбсовский стул, глотнул спирта прямо из бутылки и запил водой из большой металлической лейки. Вернее, даже не запил. Я жадно хлебал влагу, пока не почувствовал в желудке тяжесть. Мутным взглядом обозрел сарай. Подошел, прикрыл труп мешковиной. Делать здесь больше было нечего.

Дверь в дом была не заперта, сам дом стоял за добротным забором, на отшибе.

Собаки почему-то не было. Я вошел в сени, долгим взглядом посмотрел на бутылку с остатками спирта в руке, вылил в стоявшую тут же, на ведре с водой, кружку, выпил, запил водой, постоял, тупо уставившись в одну точку… Я действовал будто автомат или сомнамбула: закрыл обитую железом дверь, задвинул на засов, прошел в комнату, комом рухнул на оттоманку, прикрылся каким-то ватником и замер то ли во сне, то ли в странном оцепенении, беспомощном, бездонном и чутком, как жало взведенного курка.

Очнулся я с рассветом. Серый сумрак начинающегося пасмурного утра делал серым все: и половики на полу, и старый комод, и большой книжный шкаф, и фотографию в ореховой раме… Кое-как я встал с кушетки; голова была чугунной, волчий голод плескался где-то под ложечкой, а я тупо озирался по сторонам, не в силах вспомнить, где я и как здесь оказался.