Петр Катериничев - Время барса

Лир по-волчьи оскалил искусственные белые клыки, откинулся в кресле.

Длинный монолог утомил его. Он снова склонился над листком бумаги, исчерченным свиными рылами, стилизованными фигурками обнаженных нимфеток, какими-то крючконосыми профилями; по краю лист был. обрамлен в виньетку из ножей, кинжалов, шпаг, сабель, палашей, ятаганов; сверху, нависая над всем рисунком, темнел прямоугольником готовый упасть топор гильотины. Лир подправил нечто в рисунке, склонив голову чуть набок, так, что зачесанная прядь жиденьких белесых волос заблестела от упавшего косо света, спросил, не поднимая головы, буднично:

— А что, Глостер, ножичком не разучился махать? Глостера вопрос застал врасплох; просчитать, что за каверзу задумал его артистичный шеф, он не успел, ответил просто:

— Думаю, нет.

Лир вздохнул, вернее, зевнул, прикрыв рот ладонью.

Помолчал, резюмировал грустно:

— Похоже, у нас появилась небольшая проблема.

— Маэстро?

— Глостер, душа моя, порой ты удивительно тугодумен! Маэстро — это не проблема, эта наша беда, и пока мы от него не избавимся… Но, как гласит старинная шотландская мудрость: лучше иметь врагом льва в пустыне, чем бешеную кошку в соседней комнате. Я имею в виду Дика.

— Дика? — Мысли Глостера заметались, как тараканы по полу: Лир знает об их разговоре в машине? Была запись?

Или просто… Ну да: ведьмак!

— Дик стал много думать, — продолжил Лир. Тон его был отстранение-равнодушным, и оттого Глостер чувствовал себя так, будто его разгоряченную кожу поливают стылой январской водой, и еще миг — и он превратится в безгласную ледяную статую, в манекен, в труп… — Много думать… и рассуждать. Он плохо на тебя влияет. И плохо кончит. Конечно, можно просто утопить его в дерьме и ручку дернуть — пусть кувыркается по трубам: тело без погребения — душа без упокоения… Но… Ты, кажется, тоже стал проявлять излишнюю самостоятельность в мышлении, нет? Ну а когда у моего доверенного куратора возникают такие мысли… Мягко говоря, они несвоевременны, дерзки и опасны. А потому… — Лир поднял на Глостера пустые, похожие на оловянные пуговицы на солдатской тужурке, жидкие глазки и заключил абсолютно равнодушно:

— Кого-то из вас двоих нужно списать, Глостер. Как думаешь кого? Тебя или Дика?

Или — обоих? А помнишь, Глостер, что рекомендовал принц Гамлет бродячим актерам?

— Простите…

— Бог простит. «Говорите, пожалуйста, роль, как я показывал: легко и без запинки… А играющим дураков запретите говорить больше, чем для них написано».

— Лир вздохнул в непритворной печали, произнес тихо:

— Если бы у нас любили Шекспира… Смотреть на горланящий вокруг балаган тошно. Тошно.

Лир закрыл глаза, помассировал веки, замер, откинувшись в кресле, глянул на Глостера исподлобья:

— Вы оба нарушили правила; этого достаточно, чтобы потерять жизнь. Но ничтожно мало для победы.

Лир снова замолчал, а когда заговорил, голос его был тихим, сочувственным и участливым, словно у земского доктора, утешающего безнадежно больного мещанина.

— Полагаю, Глостер, между вами должен быть поединок, — буднично произнес Лир, словно только и занимался последнее время тем, что организовывал дуэли своих подчиненных. — Пусть все решит случай. Когда-то на Руси это называли «Божий суд». — Лир растянул губы в ухмылке, и его фарфоровые зубы тускло блеснули в неживом оскале. — Скорее, это суд сатаны: лукавый побережет того, кто сможет посеять больше смерти! И побеждает не тот, кто благородней, а тот, кто больше боится этой уродливой дамы. На должности моего куратора мне не нужны храбрецы: они бывают глупы и безрассудны. Я люблю трусов. Трусы умны и дальновидны. Правда, склонны к интригам и дрязгам и по этой собственной трусости способны цапнуть руку дающую… Но на то и хозяин: вовремя распознать какой-то иной страх, больший, чем страх перед ним… И я его распознал, Глостер. Нет? — Лир снова застыл, уставясь блеклыми роговицами в глаза Глостера. — Иди и убей Дика. Или он убьет тебя.

Глостер побледнел, произнес:

— Я никогда не был трусом.

— Все это словеса, Глостер. Все мы храбры, пока костлявая не схватит за горло. Выбери нож и спускайся, дружок, в подвал. Полагаю, твой друг Дик уже там.

Вы ведь дружили? Ну да, ну да… Рядом со смертью не бывает дружбы. Ни любви, ни дружбы, ни привязанностей. Слишком зыбко существование, слишком призрачно и вполне конечно. — Лир прикрыл глаза, помассировал веки кончиками пальцев: