Леонид Влодавец - Закон рукопашного боя

— Сейчас сюда придут мои уланы! — хрипел Ржевусский, извиваясь на полу. — Они всех повесят без суда!

— Правильно, — согласился незнакомец. — Потому что вы будете убиты, а они, — он мотнул головой в сторону Крошки и Сандро, — будут метаться по этой комнате, где на полу будет лежать разряженный пистолет. Это не сыграет особой роли для вас, лейтенант, но очень затрагивает интересы господ маркитантов.

— Мы сделаем все, что вы прикажете! — воскликнул Палабретти.

— Прекрасно! — ухмыльнулся человек в охотничьем костюме. — Тогда будьте добры перекатить в подвал бочки, которые вы набили ворованными ценностями. А вы, мадам, посидите здесь.

Мозг у маркитанта соображал быстро: действительно, вот-вот сюда явятся уланы, обшарят фуру и найдут золото. Можно было, конечно, плюнуть на все и угнать лошадей вместе с повозкой, но кто знает, не оставит ли в этом случае пришелец Ржевусского живым? Тогда Палабретти найдут в два счета и лишат не только золота, но и жизни.

Сандро пулей помчался по лестнице, скатил с телеги бочку и торопливо покатил ее в дом, за ней — вторую. Крышек у бочек не было. Их заменяло скомканное тряпье, посуда лежала неплотно и дребезжала, но все-таки страх заставил Сандро работать быстро. Не прошло и часа, как бочки очутились в подвале. Как раз в этот момент на улице послышался гомон голосов, топот копыт, ржанье и похрап коней. Всадники въехали во двор.

— В подвал! — скомандовал незнакомец. Оставьте этого!

Он имел в виду лейтенанта. Но по лестнице уже громыхали сапоги. Палабретти, бросив Крошку, припустил бегом и успел проскочить прежде, чем поляки показались на втором этаже. Но Крошка и незнакомец оказались отрезанными — маркитантка поскользнулась на паркете и упала.

— Я сломала ногу! — вскрикнула она. Незнакомец рывком поднял ее с пола и, поддерживая, поволок через анфиладу. Но было уже поздно: польская речь слышалась на втором этаже.

— Проклятие! — вскричал незнакомец по-русски.

Простоволосая, без монашьего плата, казалась Марфа совсем молодой. Всего ничего — морщинки в уголках глаз да немного рыхловато под подбородком. А ниже шеи — так и вовсе молодуха. Белая, гладкая, тугая, крепкая. Может, это и казалось Клещу по старости, да только стариком он себя не чуял. Не ломило нигде, не хрипело, не тянуло. Поди, все тридцать годов с него Марфа сняла снадобьем своим. Ну а он за то тешил ее, ласкал да похваливал.

Одно плохо — не мог Клещ от Марфы оторваться, ровно приклеила к себе, а ведь спешить надо было. Но разве вспомнишь про дело, когда такая потеха приключилась? И про Агапа забыл, и про иных, что по его приказу разные работы и заботы исполняли, живота не жалеючи.

— Гори-гори ясно, чтобы не погасло… — выстанывала Марфа, — птички летят, колокольчики звенят…

Вздрагивали веки ее, блаженство на губах играло, душа пела.

И все-таки сколько веревочке ни виться, а конец будет.

Сама Марфа сказала:

— Хватит, родименькой. Добро, что я с тебя лишек дурной силы взяла, а вот теперь уже и добрую потяну. Того не надобно. Раз снадобье дала, то и все меры на тебя приложила, как жить и сколько.

— И сколько ж ты мне намерила? — спросил Клещ устало.

— Не скажу. Пока мыслить о добре будешь — добрая сила будет держать. Поведет на шальное, на зло — сгинешь, вот и весь сказ… Надо бы в бане попарить тебя да в чистое переодеть.

Перед тем как войти в баню, Марфа сняла тельный крест и, поцеловав его, сказала:

— Сымай свой. Поменяемся. Будешь мне брат крестовый.

Надели друг другу на шею крестики, троекратно расцеловались.

И впрямь, безгрешно и благопристойно прошли они через водное очищение. Плескали воду на каменицу, шипела она вихрями пара, жгла кожу, изгоняла бесов, хвори и мерзости, очищала тело и душу.

Сюда, в гущу приземистых улок и закоулков, разделенных путаными и перепутанными заборами, тынами, палисадами, укрытую деревьями и кустами, французы не совались. Марфина изба тремя узкими окошками и крыльцом глядела на небольшую улицу, немощеную и истоптанную, — чисто деревенскую.

Вечерело. Не по-осеннему теплый вечер стоял, и Марфа с Клещом сидели на лавке у бани чистые, свежие, ублаготворенные.

Здесь, в богом забытом уголке Москвы, было еще тихо. Но подалее, в версте-полутора отсюда, поднимались в темнеющее небо дымные облака, где-то метались уже и языки огня. Долетали неясные голоса, отдельные выстрелы, грохали какие-то отдаленные взрывы, вспыхивали зарницы. Враг был и Москве, он хозяйничал, бражничал, справлял свой день. А Москва — брошенная, забытая, пустая — бессловесно мучилась.