Олег Вихлянцев - Стукач

– …Ну хорошо, – смирился Устимыч. – Коль вы оба так считаете, пусть будет по-вашему.

– Наконец-то! – довольно всплеснул руками секретарь райкома. – А то уж я думал, ты совсем непробиваемый, Федор Устимыч!

– Денег-то на развитие дадите? – обратился к нему Захаров, пытаясь хоть здесь выкроить для заброшенного Ургала выгоду.

– Отчего ж не дать? – бодро ответил тот. – Вот буквально в четверг, через два дня, ждем курьеров-инкассаторов из Хабаровска. Зарплату привезут и премиальные на шахтоуправление. И фонд развития не забыли. Партия, она, понимаешь ли, обо всем помнит, о каждом заботится…

Что-то всколыхнуло внутренности Соленого. Будто поддало изнутри в самое сердце. Курьеры-инкассаторы, говорите? А шахтоуправление большое. Видать, немало деньжат повезут. Эх, разжиться бы, да деру отсюда!

«Разжиться можно, – думалось Соленому, пока секретарь райкома что-то говорил Устимычу. – А вот деру давать рано».

Паспорт убитого им десять лет назад охотника был просрочен. Пока об этом никто не вспоминал. Но стоит с этим документом рвануть в центр России, как первый же постовой милиционер заподозрит неладное и отведет в отделение. Это ургаль-ский участковый – лопух. А в той же Москве или Ленинграде – Соленому это было известно – паспортный режим на высочайшем контроле…

– Рад был видеть! – поднялся секретарь райкома из-за стола, давая понять, что разговор окончен. – Значит, договорились, Федор Устимыч. Ты на леспромхозы рот не разевай и рыком не рычи. У них своих председателей хоть отбавляй. А тебя мы не забудем, в обиду не дадим!

А Соленому вообще было не до их проблем…

– Ты кто? – На лестничной площадке стоял помятый, коротко стриженный и небритый мужчина явно забулдыжного вида и – естественно – промокший до нитки. Он удивленно пялился на девушку, словно она была перед ним голая или на голове ее росли ослиные уши. Еще в его взгляде было что-то дикое и затравленное, будто он бежал-бежал от неведомых преследователей и лишь здесь, в этой квартире, надеялся найти спасение и укрытие.

– В… вы-ы к Кл-лавдии Николаевне? – спросила она, немного придя в себя.

– Я – к себе домой! – надтреснутым голосом ответил ей нежданный гость. – А ты чего здесь делаешь?

– Я… – Девушка чуть помедлила с ответом. – Я здесь живу.

– Я – тоже, – решительно произнес он и, отодвинув ее плечом, прошел в прихожую, оставляя на натертом до блеска паркете мокрые следы своих грязных и стоптанных ботинок.

– МИ-И-ЛИ-И-ЦИ-И-Я-А!!! – оглушительно и визгливо закричала девушка, выбегая на лестницу. – ГРА-А-АБ-Я-АТ!!! ПА-А-АМАГИ-И-ТЕ!!!

– …МОЛЧИ! – крикнул Кешка и выскочил вслед за ней из квартиры. Сгреб ее в охапку и заволок обратно в прихожую, захлопнув тяжелую, обитую черным дерматином дверь. – Молчи, дура, – повторил он совсем не грозно, а как-то нелепо улыбаясь. – Только милиции мне сейчас не хватает.

Девушка извернулась и хватанула его зубами за палец. Не долго думая, он залепил ей подзатыльник.

– Идиотина! Больно же!

– Пусти меня! Пусти, скотина!

– Дуреха, на хрен ты мне сдалась – грабить тебя? – Он словно уговаривал ее.

– Пусти, говорю!

– Будешь кусаться?

– Буду! – торжественно пообещала девушка.

– Да и черт с тобой! – Ему надоела эта схватка, и он разжал руки, не забыв легонько отшвырнуть девушку в глубь квартиры. – Кусайся!

Девушка шлепнулась на пол.

– Дурак!

– Сама ты дура, – сказал он уже совершенно спокойно.

– Ну говори быстро, чего тебе надо, и – убирайся! – достаточно сурово, как ей самой показалось, произнесла девушка, поднявшись на нога и вооружившись попавшимся под руку веником.

– Уж больно ты грозен, как я погляжу! – усмехнулся мужчина. – А ну давай тапки, – попросил-приказал он. – Чисто у вас слишком.

– Чисто слишком не бывает, – буркнула в ответ девушка и вытащила из ящика для обуви домашние туфли бабы Клавы – светло-розовые, с помпончиками, отороченные белым искусственным мехом.

– Здесь чего, музей теперь? – ошалело глядел по сторонам гость.

– Угадал. «Эпохи развивающегося социализма».

– Нормально. Я – Иннокентий, – представился он.

– Катя, – назвалась девушка и продолжала стоять, испытующе глядя на него. Ей почему-то стало жаль этого парня (она рассмотрела, что он не так уж стар и не настолько страшен, как показалось с первого взгляда). Что-то было в нем – разбитое и растерзанное, – заглушающее все опасения и брезгливость, но вызывающее сострадание.