Владимир Король - Время тяжелых ботинок

– Леонид Сергеевич, вы велели докладывать обо всех священниках, которые приходят в офис. Выводим на ваш монитор.

Генетический бабник присвистнул: «Вот это да!»

Монашка была кинематографической внешности. Смирение, присущее людям, отрешившимся от мирской жизни, освещало эту красоту неземным светом – даже на чёрно-белом экране с небольшим искажением.

– Проводите её ко мне.

Он встретил просительницу у двери, решил, что надо слегка поклониться.

– Здравствуйте, господин Брут. Я инокиня Спасо-Богоявленского монастыря, сестра Варвара. Собираю пожертвования на приют для девочек-сирот – по благословению настоятельницы игуменьи Варахиилы. У меня и документ имеется.

«Монашкам руки не целуют, да и с прочими нежностями надо воздержаться», – подумал хозяин.

Он предложил посетительнице присесть, помог снять тяжёлый опечатанный ящик на ремне с надписью: «Помогите православным сиротам!»

– Чай, кофе?

– Благодарствую, у меня своя водичка.

Монашка смотрела долу. Дух отречения и божественной любви тут же повеял и на Брута.

После смерти Желвака его крестил отец Василий, но воцерковиться он не сподобился.

Сейчас перед ним явилось существо иного цивилизационного кода, и Кинжал почувствовал лёгкий толчок – на дорогу, исхоженную до него сотнями поколений предков.

Это был зов – из прошлого, а может, будущего, кто знает?

С отцом Василием он общался часто.

Но тот был практически мирским человеком, священником с образованием физика-ядерщика, руководил в епархии издательской деятельностью и в основном советовался с Кинжалом, как побольше заработать на модной книге протоиерея Серафима Слободского «Закон Божий». Понятно, он старался не для себя, а для церкви: активно восстанавливались порушенные храмы и монастыри. Но от отца Василия не исходило того, что сейчас чувствовал Брут в обществе совсем ещё юной черницы.

– А почему вы пришли именно в нашу компанию? – осторожно поинтересовался генеральный директор.

– Да Бог и привёл, – просто ответила монашка. – В электричке из Серпухова слышу голос: поезжай в Новые Черёмушки. Только вы не пугайтесь, я не сумасшедшая, – у нас, молитвенников, такое бывает. Потом шла-шла и набрела на эту тихую улицу.

Хорошо тут, как и не Москва вовсе, тихо, машин мало. Прочитала вывеску – «Брут». Подумалось, здесь я нужна.

– У нас сиротки со всего бывшего Союза, – поведала сестра Варвара. – Всего двадцать четыре девочки, от девяти до пятнадцати лет. Они накормлены и спят на чистых простынях. Живут в молитве и труде.

– А что – разве не учатся?

– Читаем с ними Священное Писание, изучаем церковнославянский язык, сольфеджио. Литературе, математике, географии учить некому, кто туда поедет? Да и денег на зарплату учителям нет.

«Брошу всё к чёртовой матери и поеду к ним преподавать», – решил Кинжал.

Но тут же загорелась индикаторная лампочка связи с помощницей Ксенией.

– Леонид Сергеевич, к вам Фёдор Макарович.

После смерти Желвака на сходе главарём группировки был выбран Федя Штрек. Жить в Москве он отказался, хотя дом на Николиной горе у него был давно.

Федя Штрек выковывал из Кинжала криминального авторитета и явно готовил к «коронованию».

«Этот в монастырь не отпустит».

– У меня сейчас неотложная встреча, а разговор с вами долгий. Отобедайте в нашем офисе. Моя помощница вам с удовольствием послужит. Никто вас не потревожит и не смутит, на время трапезы гарантирую полное одиночество. Как – согласны?

Сестра Варвара, потупив взор, молчала.

Она молилась, потому что вдруг почувствовала знакомое волнение от близости красивого сильного мужчины, наделённого большой властью в этом грешном мире. Хотя, даже если бы никакого волнения и не было, она всё равно бы молилась.

– Вот и хорошо, – решил за неё хозяин компании.

Он вызвал Ксению, о чём-то с ней пошептался, и посетительницу в чёрной рясе увели. Деревянный ящик остался стоять у стула, где сидела монашка.

– Может, взрывное устройство? – первым делом озаботился Федя Штрек, когда вошёл.

– Как знать, как знать… – неопределённо и как-то отсутствующе протянул Кинжал, – может, и оно.

Вторую неделю жил при монастыре Кинжал – в качестве трудника.

Каждое утро вместо тысяч ударов по боксёрской груше и имитации их с пятикилограммовыми гантелями он стоял в углу церкви сначала за полуночницей, потом – за утреней и, наконец, за литургией – с половины седьмого до десяти часов. Это место ему определила благочинная мать Олимпиада, которую приставили к труднику и богатому жертвователю.