Валериан Скворцов - Укради у мертвого смерть

Размышляя о родителях, Бэзил прикидывал судьбу отца, женись он на другой женщине. Кем бы стал? Наемником в русском полку английского сектора сеттльмента в Шанхае? Партнером богатых американских старух на танцульках в гонконгских ресторанах, барабанщиком в эмигрантском русском оркестре ханойской гостиницы «Метрополь» или вышибалой в ночном клубе Сайгона? А мама? Устроила бы жизнь как-нибудь, перестав быть русской... Вместе они дава­ли друг другу силы оставаться людьми. Удивительная удача, против которой оказались бессильными и бедность, и злоба, и случайность, особенно опасные вдали от родины. Ни отец, ни покойная мама этой темы при нем не касались. А может быть, он просто не помнил. Бэзил вообще начал помнить себя поздно. В памяти сохранились обрывки главного—мо­лодая мама. В светлом платье, кажется из китайского шелка, белой панаме, узкие ремешки туфель обвивают сухую ло­дыжку. Был ли жакет? Мама держит Бэзила за руку. Ворот­ник матроски задирает на затылок июньский пыльный ве­тер. Они ждут у кирпичной тумбы, где рельсы трамвайной линии, соединяющей Пристань и Новый город, закругляют­ся в начале харбинского виадука через железную дорогу.

— Смотри, — говорит мама, — суперэкспресс «Азия»...

Мешает поднимающийся пар, и Бэзил едва замечает ва­гон со стеклянной башенкой-фонарем, из которого смотрят на Харбин то ли китайские, то ли японские офицеры в песоч­ных кителях.

Из трамвая, тормозящего на повороте, выпрыгивает отец. На нем серые брюки, темный пиджак, запонки в ворот­ничке, желтое канотье с голубой лентой. И когда он наклоня­ется к Бэзилу, видно, что шляпа, сдвинутая лихо вправо, и отпущенные волосы прикрывают отсутствующее ухо. Мама чему-то смеется. У нее широкая свободная походка, и Бэзилу нравится смотреть на легкие туфли, так красиво облегающие ремешками щиколотки. Отец оттопыривает локти «фертом», вставив ладони лопатками в карманы короткого пиджака. Ветер теперь заходит с Сунгари, в лицо, и воротник матроски лежит ладно... На Китайской-стрит под белым балконом ре­сторана «Модерн» папа приподнимает канотье, мама опять смеется, а Бэзил, кажется, канючит, пытаясь их подтянуть к обвешанной афишами резной будке кассы кино «Крылья молодости».

Вероятно, это относилось к тому времени, когда ему ис­полнилось восемь и шел 1944 год. На русских, даже тех, что вступили в отряды бывших царских генералов Шильникова, Анненкова или Глебова, сотрудничавших или делавших вид, что сотрудничают с японцами, смотрели в Харбине косо. Но отца это словно бы и не касалось. Среди торговых воротил Маньчжоу-Го отец считался тогда крупным врачом.

Однажды, когда Бэзила еще звали Василий и он ходил в детский садик для неимущих эмигрантов, среди ночи его подняла смутная тревога. Впервые в жизни приснился сон. Серая старуха рвется в домик на Модягоу, а он едва-едва удерживает обитую войлоком дверь... Сердце сильно билось, и это единственное, что оставалось въявь. В спальне горячий шепот отца:

— Как я могу опозорить себя, если отряд выступает по договору, по найму и будет биться на стороне одного чван­ливого маршала против такого же? Это, конечно, стыдно... Я понимаю. Вообще стыдно... Но знаешь, сколько они запла­тят? Ты бросишь работу у Векселыптейна, которая погубит тебя. Ваську определим в хорошее учение, в гимназию Гене- розова...

Векселыптейн управлял помещавшейся на Мостовой- стрит редакцией английской газеты «Маньчжурия дейли ньюс», куда мама брала иногда Василия с собой. Когда бы они ни высаживались из тесного и низкого японского авто­бусика возле двухэтажного дома, на окнах которого вечно хлопали незакрепленные ставни, сверху из окна свешива­лась взлохмаченная шевелюра, сверкало пенсне. Управляю­щий приветствовал их, выкрикивая почему-то по-китайски: «Как дела?» Вероятно, он пытался ухаживать за мамой. Спу­скался в каморку, где Бэзил готовил уроки на столике для пишущей машинки рядом с мамой, переводившей передо­вицы Векселыптейна на английский, и протягивал всегда одно и то же — яблоко.

— Кушай, кушай, — говорил ласково Векселыптейн, — хотя, по всей вероятности, это было бы полезнее твоему папе... Мадам Шемякин, не так ли?

Отец тогда продавал кровь при китайской лечебнице. Ра­боты в Харбине с приходом японцев для русских станови­лось меньше. В трех кварталах от Китайской-стрит, на Кон- ной-стрит, обычно пустынной ранним утром, у госпитального барака трижды в неделю Бэзил ожидал отца с велорикшей. Побледневший, осунувшийся отец полулежал в коляске и рассказывал что-нибудь забавное о богатых ки­тайцах, покупавших его кровь.