Валериан Скворцов - Укради у мертвого смерть

Сравнение принадлежало не Бэзилу. И относилось оно к Шанхаю, через который ему, тринадцатилетнему подростку, предстояло попасть в 1948 году на родину, которую он не видел. Рассуждения, подобные этому, слышал он от отца в Харбине, в квартире, которую они снимали на Модягоу, ста­рой, заставленной одноэтажками улице. За окнами стоял на земле — рельсы демонтировали и увезли на переплавку еще японцы — трамвай с облупившейся краской и полустертой ветрами с Гоби рекламой Чуринского универмага. Тогда было их последнее свидание в Китае, где отец прожил восем­надцать лет, а мама и родилась в семье кассира Восточно-Китайской железной дороги. Последнее же на родине состоя­лось зимой 1982 года на пятнадцатом этаже гостиницы «Выру» в Таллине, куда отец прилетал из Москвы перед ухо­дом теплохода, на котором Бэзилу редакция разрешила воз­вратиться в Ханой.

В распахнутом окне перенатопленного номера поднима­лось над городом светло-серое море и корабли под солнцем на рейде. Лоснились тронутые прозеленью собор и черепич­ные крыши. Бесцветные трамваи, суставчатые и длинные, словно черви, брали внизу на площади поворот с таким скре­жетом, будто их волокли по рельсам без колес. Отец молчал, хмуро курил... Ночью пошел дождь. Среди зимы через фор­точку нанесло на подушку божьих коровок. Бриз пах по-лет­нему. И днем с катера, переправлявшего Бэзила на теплоход, залив опять показался летним, хотя черные валуны, качав­шиеся над стальной водой, надели снежные папахи.

По пути в порт — шли пешком, вещи отправили на борт накануне — отец кивнул в сторону кафе:

— Зайдем?

За столиками почему-то сидели одни женщины. Подава­ли кофе со сливками без сахара и подслащенный березовый сок. Уже в каюте, когда теплоход мягко раскачивала февраль­ская Балтика, Бэзил вдруг вспомнил, как отец в Харбине рассказывал про березовый сок, нацеженный им в послед­ний раз в Бычках, в непролазном российском лесу, подсту­павшем к холму, на котором стояла его деревня Байково, весной 1930-го. Отец шел через Бычки в Мятлево, чтобы сесть на поезд... Он рассказывал, что с утра на востоке взошло огромное тусклое солнце, а на другом краю неба висела окутанная туманом горбушка луны. Бэзил с горечью думал о том, сколько усилий тратится втуне, чтобы вырваться из ловушек, которые расставляют страх, зависть, ненависть, тщеславие, жадность и трусость, присущие людям его земли. И чванливое невежество.

В 1928 году восемнадцатилетний Николай Шемякин в поисках заработка добрался от Байкова до Владивостока. Когда баржа с вагонами плыла через Амур у Хабаровска вдоль уткнувшихся в волны гигантских ферм взорванного железнодорожного моста, завязался разговор с человеком в путейской фуражке. Попутчик работал машинистом парово­за, постоянно жил в Харбине, считался «коренным», как ска­зал про себя, на Восточно-Китайской железной дороге. Имел на руках бумагу советского консульства, что заявил о жела­нии стать гражданином СССР. А ездил в Тулу продавать дом, оставленный умершим бездетным братом. Сулил большие заработки, если Николай сумеет перебраться через кордон на китайскую сторону.

Николай сумел. Правда, решился на это после того, как на Владивостокском вокзале украли мешок со всем его иму­ществом — вытянули из-под головы уставшего крепко спя­щего парня, подменив чурбаком. Через два года сумел и перебраться назад, хотя в те дни, когда он шел с контрабан­дистами через сопки, под Хайларом Особая Дальневосточ­ная армия и солдаты маньчжурского «молодого маршала» Чжан Сюэляна избивали друг друга в никчемных кровавых столкновениях. «Нас побить, побить хотели, нас побить пыталися...», — пели на радостях отделавшиеся от войны живы­ми демобилизованные красноармейцы, висевшие на под­ножках переполненных вагонов, которые изношенный паровоз с черепашьей скоростью тянул по скрипучим пере­правам, заменявшим уничтоженные еще гражданской вой­ной до Урала мосты.

В Байкове живым не считали. Братья разлетелись по стройкам.

Сторож из сельсовета дед Трифон, приходившийся дво­юродным, поднял китайские деньги и пачку харбинских па­пирос «Сеятель», вывалившиеся из шерстяных брюк, выве­шенных матерью «проветриться». Злорадно сощурившись, сунул в кисет. Обрадовался до того, что забыл пощупать заграничную в клетку материю, которая его и притянула.

Ночью предупредили: послали за милиционерами в Мятлево, днем приедут забирать «как шпиона». Наверное, отец рассмеялся. Потом задумался. Потом, как говорил он маме, представил, что придется объяснять, оправдываться и доказывать, может, всю оставшуюся жизнь. Верили, говорил он, только бумаге, такое время наступало... И ушел знакомой дорогой. Сыграло роль и то, что шел он к маме, за которой обещал вернуться в Харбин. Уходил, но верил — ненадолго. Оказалось, на восемнадцать лет.