Валериан Скворцов - Укради у мертвого смерть

Тамил в ужасе закатил глаза, показав желтоватые белки.

... шестого декабря сорок первого года директор информа­ционной службы колонии Роб Скотт, сопровождавший ин­донезийскую принцессу, проведшую вечер у губернатора, пригласил ее на фокстрот, оркестр «Раффлза» прекратил иг­рать. Азиатцам он не исполнил бы и полноты! И что вы думаете? Бог есть! На следующий день в воскресенье седь­мого декабря японский летчик бросил первую бомбу на Син­гапур...

Строй туристов ринулся на выход из последнего колони­ального реликта гостиницы — Пальмового дворика, в кото­ром приличным дамам и господам полагалось тянуть фир­менный коктейль заведения «джинслинг» за раставленными на траве опереточными столиками с мраморными столеш­ницами.

Рутер Батуйгас, игнорируя снобистское негодование на лице официанта, почти вырвал из руки в нитяной перчатке заказанный стакан пива. Развязно сказал:

— Спасибо, братец.

— Спасибо, сэр, к вашим услугам, сэр, — ответил ехидно братец и неторопливо удалился с видом, будто вместо чаевых подложили мокрицу.

В Маниле таких заведений, где бы маниакально берегли колониальные традиции, не оставалось, хотя и помнили чу­дачества подревнее, еще испанских конкистадоров. Рутер не любил Сингапур, он вообще недолюбливал все бывшее анг­лийское. Как, впрочем, и начальник, Бруно Лябасти, появив­шийся в стеклянных дверях Пальмового дворика. Лицо, воз­можно от одеколона, разрумянилось, отчего глаза казались еще голубее.

Встав со стула обменяться с Лябасти рукопожатием, Ру­тер боковым зрением отметил, что официант наблюдает за ними от стойки.

— Начало в десять вечера, Рутер, — сказал Лябасти. — Интервалы в пятнадцать минут. Ни минуты туда-сюда. В час тридцать конец, а в час тридцать пять оповещаешь меня об этом.

— Каким образом, сэр?

Подошедший принять заказ официант наклонился к Ля­басти. Обращение «сэр» показало ему, кто — хозяин. Он поч­ти повернулся к филиппинцу спиной. В старые добрые вре мена нижестоящих за столик с собой не брали. А нижестоящие не позволяли себе распивать в таких местах бочковое.

— Да обычным. Позвони по телефону. Домой. Ведь это будет стопроцентная победа, Рутер. И ничего другого, мой верный паршивец! Бруно заказал кофе.

Начальник пребывал в оптимистическом настрое.

Рутера не обидело шутливое обращение. Как и он, Бруно Лябасти был католиком. Прошел огненную купель в Ино­странном легионе в мангровых болотистых джунглях дельты Меконга и камбоджийского взморья вместе с отцом Рутера. В одном отделении.

— Могу я сказать кое-что, сэр, не по делу? — спросил Батуйгас.

— Скажи, Рутер.

— Мне нравится, сэр, когда вы называете меня как-ни- будь так...

— Когда у твоего почтенного отца случалось хорошее на­строение, он окликал меня и похуже... Скажем, ржавый на­пильник...

— А знаете, как вас называют за глаза ребята из «Деловых советов и защиты»? Я имею в виду серьезных ребят, не тех­ническую шушеру...

— Старый ночной горшок... Как сержантов третьего срока в Легионе... Я знаю, Рутер.

Предполагалось, что Бруно выборочно прослушивает магнитофонные записи телефонных бесед и радиоперегово­ров своих сотрудников для контроля. Разговоры под горячую руку случаются всякие, и начальство называют по-всякому. По-всякому, но — с опаской и уважением.

Оба, Бруно и Рутер, одновременно подумали об этом и улыбнулись.

Бруно резко спросил:

— Основная заповедь сотрудника «Деловых советов и за­щиты»? Быстро!

— Осмотрительность, невидимость, внезапность и на­дежно подготовленный отход, сэр!

— Допивай пиво и ступай, Рутер. Поступай, как и сказал. Удачного дня!

Кофе, который принес подавальщик, оказался горячим и вкусным.

Последний в этом месте? Чертовски грустно расставать­ся с жизнью, которой существовал сорок лет. А эта жизнь, конечно, без остановки покатится и дальше, будто он, Бруно Лябасти, он, Дитер Пфлаум, и не появлялся на грешной сингапурской землице.

И как сложится судьба Барбары? Необыкновенная, нео­быкновенная...

Любил ли он Рене? Как странно, что жена оказалась фран­цуженкой и их ребенок, его сын, который бы должен с гордо­стью носить добрую прусскую фамилию Пфлаумов, фран­ цуз. Сколько же лет было папаше Пагановска тогда в Берлине, перед разгромом? Теперь и не вспомнить. Пастор Лекшейдт казался древним стариком, а ведь и он, Бруно, теперь почти в таком же возрасте.

Страшно и трагично, подумал он, на закате жизни пере­жить крушение, которое выпало на долю Пагановска и Лекшейдта вместе со всей Германией. И судьбы миллионов ока­ зались перечеркнутыми и списанными, безвозвратно изгаженными и объявлены позорными... Сожалея об этих людях из далекого прошлого, он, однако, не чувствовал себя их соотечественником, немцем. Это казалось ему странным, но объяснения не искал...