Юрий Гаврюченков - Золото шаманов

– А что, собственно, произошло? – я поднялся, ноги быстро затекли.

Лепяго вздрогнул, отгоняя воспоминания.

– Ну эти, так сказать, животные…

– Произошло убийство, – в лоб заявил Слава. – Свидетели скрылись. В городке, наверное, кипешуют. Прокуратура кого-то из нас поимеет однозначно, вопрос только, кого конкретно.

– Наверное всех, – насторожился Доронин.

– Из нас пятерых только двое привязаны к Усть-Марье, – проницательно заметил Вадик.

– А вы, типа, не при делах? – вспыхнул Доронин.

– При делах-то, мой сладенький, при делах. Другое дело, что нас тут как бы нет. Попробуй докажи обратное.

– Мне чего доказывать, – дёрнулся Доронин. – Чего уж теперь. И так все знают, кто ездил к горе, кто руководил. Ты вот, – указал он на меня, – тебя все знают.

– В свете прибывающей комиссии… – многозначительно протянул Андрей Николаевич.

– Ему-то что теперь, – сказал я.

– Ну-у… – помялся Лепяго, – неизвестно ещё, убит Феликс Романович или нет. То, что произошло, так, знаете ли… необычно… Я даже слов не подберу.

– А я думал, это у меня одного крыша поехала, – признался Вадик.

– Словом, я бы наверняка утверждать не взялся, – директор искательно обвёл нас взглядом. – Съездим в город и во всём разберёмся, а?

Избрал золотую середину. В его положении – самое оптимальное решение. Всех помирил, угодил и тем, и этим, случись что, крайним точно не останется. Эта участь уготована мне. И что делать? Рвануть отсюда в Питер, без денег, в грязной одежде? Глупо. Первый же опер сцапает и попросит документики.

– Надо в город, – высказался Доронин.

Слава с неторопливой уверенностью крадущегося тигра глянул на меня.

– Ну, тогда потопали, – я сдёрнул с печки подсохшие штаны, дав сигнал суетиться Андрею Николаевичу.

Мы покинули развалюху и двинулись по заросшей молодым леском колее, напоминавшей неглубокую траншею, вроде тех заплывших от времени окопов, что встречаются по всей Ленобласти.

– Интересно, до посёлка, – городом Усть-Марью Вадик отказывался называть принципиально, – засветло доберёмся или в лесу придётся ночевать?

Чёрт бы побрал нашего энтомолога! При упоминании о ночёвке в лесу сразу же вспомнились харги.

– Да брось, – «утешил» Слава. – Полтишок отмахать – пустяк. Будем топать, пока не придём.

– Далеко, – пожаловался Вадик, – а я ногу стёр.

– Значит будешь как лётчик Мересьев, – злорадно сообщил я хромающему Гольдбергу. – Знаешь загадку про него: по лесу ползёт, шишку съест, дальше поползёт? Будешь также ползать до самой зимы и ёжиков из-под снега выкапывать. А потом тебя мальчишки подберут, отнесут на Левую сторону, где их родители человечиной балуются. Такая вот фигня вышла из-за сапог.

– Ты их пересушил, вот они и задубели, – сказал Доронин. – У меня в учебке был такой молодой, тоже ноги стирал. Один раз вообще без портянок вышел, а у нас в тот день был кросс на пять километров. Ну, он и побежал, рассказывал потом. Сначала всё было хорошо, сапоги только стали велики, но обвыкся. Потом ноги стало чуточку пощипывать, где-то километре на третьем резь появилась. До финиша добежал – захлюпало. В общем, построились, чтобы в роту идти, а он не может. Ноги болят. Стоять может, идти – нет. И, главное, сапоги снимать боится. В общем, двинулись мы, он сразу отстал, но на пиздюлях кое-как дополз. В роте снимает сапоги, а там вся кожа со ступней внутри осталась. Я его спрашиваю: ты мудак или нет? А он говорит: мне портянки натирали.

– И что дальше с ним было? – с тревогой спросил Вадик.

– Всю службу закосил, – посетовал бывший сержант. – Положили его в лазарет, а там у него на второй день температура поднялась, ноги распухли, посинели, раздулись как у слона, а потом почернели. Типа, заражение началось, гангрена. Его в госпиталь отвезли, в городок. Пенициллиновую блокаду кололи. Мясо, говорят, кусками отваливалось. Месяца три там тащился! Потом его из учебки в боевую часть отправили, нам такие шланги не нужны, он бы и проверку не сдал – пропустил много. А комиссовать не комиссовали. Нечего шланжьё разводить!

Лицо у Вадика сделалось печальным. Он стал хромать ещё больше.

– У нас покруче был один деятель, – Славу потянуло пооткровенничать. Иногда его пробивало на истории, должно быть, как следствие обычной немногословности. – Дудкин такой, домушник. Ты, Ильюха, его не помнишь наверное. Ну да, точно, он до твоего прихода освободился. Короче, сидел с нами человек. Конкретный такой, «полосатый» закос, рассказывал о себе. Он был на ножах двинутый. По воле носил ножи: в рукавах, в карманах, везде. В Минске с морпехом из разведбата познакомился, тот ему показал как, куда, чего втыкать. Научился на свою голову. В восьмидесятом году срок из-за этого отхватил.