Феликс Разумовский - Кара

— Конечно, сынок, — отставной чекист неожиданно рассмеялся так зло, что вор даже поежился, — но они имеют на это право. Самая тяжеловесная масть — это коммунисты. Ты не представляешь себе, какая сила теперь у них в руках и сколько людей они для этого замокрили — миллионы. А разговор я затеял этот вот к чему. — Иван Кузьмич снова щелкнул портсигаром и потянулся за угольком. — В Союзе задули новые ветры, началась реабилитация. Эта жопа с ушами, которую Иосиф, говорят, в политбюро заставлял выкаблучивать гопака, решила править не только кнутом, но и пряником — разрушает ГУЛАГ и выпускает политзеков на свободу. А это означает, что погонять ему уже будет некого, и воры в законе ему станут не нужны. Поверь мне, сын, — голос его внезапно дрогнул, — уж я-то на этом собаку съел, и пары лет не пройдет, как все вы сгниете в спецах или порвете друг другу глотки. И так вон что у вас творится — суки, челюскинцы, автоматчики, режете на ремни друг друга.

— Да, батор, нарисовал ты ригу. — Чалый даже сгорбился как-то. — Я ведь идейный вор, не поляк какой-нибудь, опять-таки казна на мне, общак.

— Я, Тихон, тебе советов не даю, — папироса красным светлячком полетела в воду, и Иван Кузьмич поднялся, — сам думай. Не забудь только, что Настя ждала тебя все это время, а Ксюхе уже пятнадцать — забегала тут на днях, совсем невеста.

Сказал и, накрывшись ватником, вскоре захрапел в шалаше. Чалому же не спалось: лежа у потухшего костра, он долго щурился на яркие ночные звезды, совсем такие же, как те, что были наколоты у него на ключицах.

— Прошу, господа, внимания. По старинной финской легенде, многие пытались построить на невских берегах город, но духи земли противились, и строения уходили в болото. Только богатырю Петру Первому удалось воздвигнуть на топких ижорских землях северную столицу, и в честь этого по его личному повелению на триумфальных воротах Петропавловской крепости был вырезан барельеф. Он изображает низвержение вознесшегося в небо с помощью нечистой силы волхва-язычника Савла…

(На экскурсии)

Низкие грозовые тучи почти касались верхов еловника, скудно произраставшего по краю Васильевских болот. С моря наползал промозглой стеной туман, а мокрый, пронизывающий ветер рвал гнилую солому с крыш и, задувая в зипуны, пробирал душу русскую до самого нутра.

Вон сколько народу ото всех концов земли российской пригнал в Ижорию его величество князь-кесарь Ромодановский — подкопщиков, плотников, дроворубов, почитай, тыщ пятьдесят зараз. Не по доброй воле, а по царскому повеленью принесла их на самый край земли нелегкая — у черта на рогах строить престольный град Питербурх. Одних, чтобы не подались в бега, ковали в железо, иных насмерть засекали у верстовых столбов усатые, как коты, драгуны в лягушачьих кафтанах, и всюду — голод, язва и стон людской. А ежели кто от сердца, да по скудоумию, или, может, просто по пьяному делу говаривал противное, то с криком «слово и дело» волокли его в Тайную канцелярию. Слава тебе Господи, если просто рубили голову.

Не всем везло так-то — все больше подымали на дыбу, палили спереди березовыми вениками, а то могли запросто и на кол железный посадить, Никола Угодник, спаси-сохрани. Сновали повсюду фискалы с доносчиками, громыхали по разбитым дорогам полные колодников телеги. А может, и взаправду возвестил раскольный отец Варлаам, что царь Петр суть антихрист и жидовен из колена данова?

Ох, лихое место это, земля Ингерманландская! Испокон веков здесь окромя карелов-душегубцев и не прижился никто, вон сколько озорует их по окрестным чащобам, а нашему-то чертушке державному засвербило не куда-нибудь, а прямо сюда — к бесу в лапы. Видать, в самом деле опоили его чем-то проклятые немцы в дьявольской слободе своей.

Между тем, смотри-ка ты, сильный ветер разогнал так и не пролившиеся дождем тучи, на небо выкатилось тусклое утреннее солнце. Глянув на его лучи, багряно пробивавшиеся сквозь щелястые стены барака, Иван Худоба перекрестил раззявленный в зевоте рот:

— Прости, Господи, видать, утренний барабан скоро.

Как в воду глядел. Тут же раскатисто бухнула пушка на крепостном валу, загрохотали барабаны, и рябой солдат в перевязи, что всю ночь выхаживал у дверей, закричал, как на пожаре:

— Подъем.

Зашевелился, почесываясь спросонья, запаршивевший на царской службе народ, кряхтя, начал выползать из-под набросанного на нары тряпья. Вскорости перед местами отхожими образовалось столпотворение. А многие животами скорбные, не стерпев нужды, выбегали наружу, справлять ее где придется.