Андрей Таманцев - Их было семеро…

Голубков бросил в пакет бесполезный уже бинокль. Задачка, едри ее в корень.

Значит, в одном из ковров действительно был Назаров? Но как он оказался на буксире? Да очень просто, сообразил Голубков. Когда «строен» вкатился на паром, его освободили, выпустили из фургона, и вместе с провожающими он сошел на берег.

А уж незамеченным добраться до буксира в портовой неразберихе — нет ничего проще.

Так-так. Очень интересно. Значит, Пастухов и Назаров знали о готовящемся взрыве? Или догадывались. И предполагали, что угроза исходит от Управления.

Поэтому Пастухов и запустил откровенную дезинформацию о дне начала операции.

Что же, черт возьми, происходит?

Голубков вернулся за свой столик в кафе и снова взглянул на часы.

Двадцать три двадцать. Курков и Веригин уже внутри виллы. Ищут место, куда заложить заряды… Голубков невольно передернул плечами, словно бы от озноба, хотя с моря потягивал теплый бриз и люди на набережной разгуливали в шортах и распахнутых рубашках с короткими рукавами, а у многих девушек полы рубах и маечек были узлами завязаны на пупе. Он подозвал человека и велел принести большую рюмку «зивании». В туристском проспекте он вычитал, что это традиционная кипрская водка, очень крепкая.

Двадцать три сорок. Место найдено, заряды уложены, еще минута — и фугасы будут активизированы.

Голубков понюхал «зиванию». Похоже на грузинскую виноградную самогонку — чачу. Немало этой чачи было выпито в военном санатории под Гудаутой, когда удавалось достать туда путевку.

Голубков одним махом выплеснул «зиванию» в рот и на мгновение даже ослеп от ярчайшей вспышки. Но не от семидесятиградусной кипрской самогонки, а от взрыва, бешеным огненным снопом рванувшегося вверх из темной зелени, окружавшей виллу Назарова. Как ракета, взорвавшаяся в момент старта. И тотчас же чудовищный грохот ударил по барабанным перепонкам, лишил слуха, и уже в полном безмолвии гнулись почти до земли и ломались десятиметровые финиковые пальмы, летели в море стулья, столы, брезентовые тенты, гофрированный пластик крыш и сами торговые палатки в окружении вывалившихся из них курток, костюмов и ярких платьев с раскинутыми в стороны, как крылья птиц, рукавами. Потом слух вернулся, но погас свет, и уже в кромешной темноте, которая казалась еще гуще от пламени пожара, что-то летело, валилось сверху, дребезжало, звенело, скрежетало и лопалось, заглушая крики людей, вопли детей, панические призывы о помощи.

Курортная Ларнака превратилась в Грозный.

Голубков вскочил и по слуху, на крик, кинулся к какой-то женщине, придавленной металлическим каркасом будки мороженщика, при свете пожара освободил пострадавшую, кинулся на другой крик. Уже летели десятки пожарных, полицейских и санитарных машин, светом фар, сиренами и мигалками расчищая себе дорогу среди мечущихся в беспамятстве людей.

Вспыхнул свет аварийной подстанции, мощные водяные струи из полусотни брандспойтов обрушились на пылающую виллу, окутав ее клубами пара, как извергающийся вулкан.

Вместе с врачами, санитарами и полицейскими Голубков разбирал завалы обрушившихся палаток, приводил в чувство перепуганных женщин, успокаивал детей, таскал носилки с ранеными, расцарапанными и пришибленными камнепадом, отдавал приказы и матерился, когда его понимали не сразу. Уверенность его в том, что нужно делать в первую очередь, невольно подчинила ему растерянных врачей и полицейских, они кидались по одному его знаку туда, куда он показывал, не понимая значения произносимых им слов, но понимая, что этот человек знает, что нужно делать. И он действительно знал. Это была работа, которую он исполнял не раз и не два в гораздо более страшных условиях. И он работал, усилием воли подавляя бушевавшие в душе чувства. Это были не чувства. А чувство. Только одно.

И оно называлось: ярость.

Лишь часа через полтора, когда удалось справиться с паникой и восстановить хоть какое-то подобие спокойствия и порядка, Голубков заметил, что и у него самого куртка разодрана и кровоточит задетое каким-то каменным осколком плечо.

Один из врачей, с которым он на пару таскал носилки, усадил его на высокий круглый табурет бара, с которого взрывной волной снесло крышу, продезинфицировал и перевязал рану. Пока врач занимался своим нехитрым делом, Голубкова окружило с десяток греков — санитаров и полицейских, они уважительно пожимали ему руку, дружески похлопывали по спине. Откуда-то возник фоторепортер и засверкал вспышкой. Голубков попробовал закрыться от объектива, но греки дружно и возмущенно запротестовали, образовали вокруг него плотную группу и придали выражение мужественности своим потным и грязным эллинским лицам. Пришлось подчиниться. Репортер сделал несколько групповых снимков и исчез, чтобы в редакции успели дать их в утренний номер. Хоть фамилию в спешке не спросил — Голубкова это немного успокоило. Тем временем бармен выудил из стеклянного боя несколько уцелевших бутылок и стаканов, налил всем доверху и один из стаканов почтительно поднес Голубкову. Объяснил, прижимая руку к волосатой груди: