Пётр Разуваев - Русский калибр (сборник)

Генерал тяжело вздохнул и устало опустил голову. За эти два года он здорово изменился. Похудел, вроде даже помолодел. Но — я никогда ещё не видел его настолько измотанным и уставшим. Частная инициатива давалась ему ничуть не легче, чем государственная служба. Пожалуй, даже наоборот.

— Честное слово, я хотел бы сделать это сам, — Стрекалов пожал плечами, — но это бессмысленно. Уже просто появившись во Франции, я рискую всем. Дашку я спрятал, до неё им не добраться, а что касается меня… Сам понимаешь, с моей биографией в Европе невозможно укрыться. Каждая собака знает. А других людей под рукой нет. Да и были бы — времени слишком мало. Не успеть.

— Я подумаю, — ответил я осторожно. — Слишком уж всё запутанно. Рихо Эвер в таких ситуациях обычно говорит, что эти чёртовы русские способны даже палку запутать в узел.

— Да уж, — Стрекалов грузно откинулся на спинку дивана, — юморист хренов. Кстати, привет тебе от него. Я с ним сегодня разговаривал.

— Да? И как он?

Рихо успел крепко допечь меня всего за одни сутки своей неуёмной опекой, обильно приправленной дурацкими шуточками. В ближайшие полгода я планировал воздерживаться от встреч с ехидным эстонцем и мало интересовался подробностями их бесед со Стрекаловым.

— Уже лучше, — ответил Стрекалов. — Врачи говорят, что только с правой ногой потом будут проблемы. Легко отделался.

— Какие врачи? — не понял я. — От чего отделался?

Стрекалов с недоумением взглянул на меня, словно не понимая, о чём я говорю. Потом осторожно спросил:

— Ты серьёзно? Ничего не знаешь?

— Да не знаю я ничего, — я почти кричал, — что случилось?!

— Ну конечно! — Стрекалов едва не хлопнул себя по лбу. — Чёрт, как я мог забыть… Ты по-прежнему не читаешь газет?

— Что с Рихо? — Мне хотелось как следует встряхнуть его, чтобы он, наконец, сказал хоть что-нибудь!

— Жив. Обе ноги прострелены, в правой повреждена кость. Ночью, в воскресенье, их обстреляли. В порту, когда они уже подъезжали к яхте. Две машины из трёх сгорели. Погибли шесть человек.

Я молчал, изо всех сил сдерживая рвущийся с губ вопрос… Боялся услышать то, о чём уже почти догадался. Стрекалов обязательно сказал бы, если…

— Да, — он понял, о чём я хочу спросить. — Среди них — Дмитриев.

Стремительно набирая скорость, перед самым носом у тёмно-синего «Ситроена» я перестроился в левый ряд и, прижимая «Порше» к тротуару, резко остановился. Видимых причин для подобного хамства не было, просто в какой-то момент я вдруг чётко осознал, что ехать дальше не могу. Нет сил. Лучше остановиться, пока ещё не поздно. Чуть притормозив и азартно жестикулируя, сидевший за рулём «Ситроена» молодой человек в красочных выражениях высказал всё, что он думает о моих манерах. Молча пожав плечами, я отвернулся. «Ситроен» рывком сорвался с места, унося обиженного француза прочь по бульвару Бомарше. Закурив, я выбрался из машины, дошёл до автобусной остановки и присел на пластиковую скамейку, не обращая внимания на снующих мимо меня людей.

Дмитриев погиб. Это известие обрушилось на меня, словно бетонная плита, раздавив, расплющив сознание. Мы никогда не были с ним друзьями. Мы не общались семьями, не ходили вместе в баню, не пили водку из одного стакана и не делились самым сокровенным, но — вдруг его не стало, и я отчётливо понял, что вместе с ним ушла какая-то часть меня. Что-то изменилось в душе, треснуло, надломилось… Но — что? Нас всё разъединяло с этим человеком, всё было разным — возраст, жизненный опыт, привычки, характеры — всё, от самого начала и до самого конца! Он был русским до мозга костей, а я? Не русский, не француз, не японец — никто, «безродный космополит». У Дмитриева осталась семья, жена, трое детей — у меня не было никого, кроме отца, которого я любил, но странною любовью… Виталий Борисович был профессионалом — я любителем; он служил — я развлекался; Дмитриев работал, для того чтобы жить, а я просто жил. Всё, всё было разным, и казалось, ничто нас не объединяет, но — Весёлые Боги, отчего же мне тогда так больно?! Выкинув окурок, я зажег новую сигарету. Напиться? Глупо, бессмысленно, я знал, что станет только хуже. Пить нужно в радости, всё остальное — от лукавого. Медленно поднявшись, я побрёл по бульвару, даже не понимая толком, куда я иду, зачем? Когда в часах ломается маленький винтик, часы перестают быть часами. Человек — более надёжная конструкция, но ему нужно время, чтобы вновь обрести себя после поломки. Время и дело.