Олег Приходько - Оборотень

«Чертовщина какая-то, — обомлел он. — Так, пожалуй, недолго с ума сойти».

— Эй! — тихонько позвали из темноты слева. Голос был женским, грудным, приятным. — Э-эй!..

Акинфиев осторожно повернул голову к окошку.

В комнате стояла загорелая полногрудая красавица лет девятнадцати, почти нагая, и, улыбаясь, простирала к нему руки. Рот следователя приоткрылся, но сил крикнуть и даже вдохнуть не было.

— Не бойся меня, — ласково сказала девушка. — Ты все равно умрешь. Сделай это сейчас. Так будет лучше тебе и всем.

— А-а-ааа!!! — закричал Акинфиев… И проснулся.

Кальвадоса в стакане не осталось. Огонь потух почти, только одна головешка пронзала темноту гостиной жарким алым светом.

Четыре фотографии, разложенные, как карты, веером, лежали на журнальном столике. Акинфиев дотянулся до торшера, дернул шнур выключателя и снова взял одну из карточек. Теперь лицо женщины показалось ему до странного знакомым. Несомненно, где-то он его видел. И молнией пронеслась мысль:

«Господи! Да ведь это же моя Нинель-покойница! Ну конечно, это она… в ту пору, когда мы познакомились. Пятьдесят шестой год, ей тогда исполнилось девятнадцать…»

Акинфиев заставил себя встать и обойти пустой, быстро остывающий замок-склеп, в котором теперь, как во всяком порядочном замке, поселилось привидение. Немного успокоившись, он постелил и лег. Раздеться и выключить свет не было никаких сил.

С некоторых пор Акинфиев стал бояться выходных. К рыбной ловле он не пристрастился, небольшой участок земли возле замка был ухожен и обустроен нехитро — на традиционные утехи шестисоточного «фазендейро» не хватало денег. Натаскав в бак воды из колонки и наколов лучины на растопку камина вечером, он выпил горячего какао с гренками и отправился на кладбище навестить свою Нинель. В кармане у следователя покоилась маленькая плоская бутылочка из-под модного лекарства от печени, наполненная кальвадосом, и соевый батончик на закуску.

«Ну вот, Нинель, — мысленно произнес Акинфиев, когда с прелой листвой и сухими хвойными иголками на могильном камне было покончено, — я пришел. Скоро зима заметет твою могилку снегом. Здесь жизнь такая, какую ты оставила, ничего в ней не изменилось. Я все работаю, барахтаюсь неизвестно зачем. Живот болит, черт бы его побрал. Нравятся тебе хризантемы?..»

Он отпил глоток кальвадосу, а сам украдкой от самого себя глянул на овальный портрет жены на памятнике, против воли сравнивая ее с пышногрудой мадам: нет, ничего общего, конечно же, не было, да и быть не могло.

«Я не жалуюсь, Нинель. Все хорошо. Теперь такие времена, что если нет перемен, так и хорошо. На душе у меня спокойно, потому что все мне про себя ясно: пройдет декабрь, а в конце января — пенсия. А там и весна — заботы садовые да огородные. И никаких других. Жди. Мы скоро встретимся с тобой…»

Эта последняя фраза вырвалась машинально, но в меру ироничного Акинфиева улыбнуться не заставила — напротив, насторожила. Он тут же прервал свой внутренний монолог и подумал, что обещание встречи на обороте открытки дважды повлекло за собою смерть. Но не могло же оно исходить от покойницы? А значит, остается одно из двух: либо фотография была в обоих случаях чистой случайностью, совпадением, либо был кто-то третий, кто эти карточки рассылал, заставляя одного выброситься вниз головою из окна, другого — включить конфорки и зажечь свечу.

Старик искренне хотел забыть эту чертову дамочку, избавиться от мыслей о ней, посмеяться над собою, но почему-то не мог, как не мог и рассказать о своих ощущениях коллегам: чего доброго сочтут за тайного алкаша, начальство прознает, выгонят без мундира и пенсии.

И тогда он рассказал обо всем с самого начала вслух — себе и Нинели. Психологический расчет оказался верным: выслушав себя, Акинфиев действительно успокоился и даже твердо решил по возвращении в замок все четыре фотографии сжечь в камине, как сжигали в средние века ведьм на костре.

Со старого Гольяновского кладбища он отправился проведать квартиру, что всегда делал по выходным. Квартира, где супруги жили вдвоем с конца пятидесятых, находилась в рабочем районе, в «сталинском», но не элитном доме. Никогда она Акинфиеву дорога не была. В молодости он дневал и ночевал на работе, а если выдавалась свободная минута, любил гостить у приятелей на дачах. Потом следователь весь ушел в строительство замка с камином, а после смерти жены и вовсе не мог находиться в квартире. Все там напоминало о прошлой жизни, новая же не вписывалась в неуют очага, предназначенного для двоих. Здесь на стенах висели фотографии жены, здесь за пыльными стеклами буфета стояла посуда, подаренная старыми друзьями, многих из которых уже не было в живых; здесь к тому же не топили, потому что прорвало трубы времен Иосифа Виссарионовича.