Олег Приходько - Каратель

— Знаете, в чем ваша ошибка, Шалов? — не по-приятельски, но и не зло спросил Родимич.

— В том, что живой остался. Надо было в Березине утопнуть, никакой вины бы не было. Схоронили бы с Василем на пару…

— Вы были за рулем «Урала»? Шалый промолчал.

— Не расслышали вопрос?

— Какая вам разница? Что хотите, то и пишите, я подпишу.

— Послушайте, Шалов. Мы не «особое совещание» и не воровская «сходка». Вы думаете, если вы имели судимость, к вам будут относиться предвзято?..

Полгода, проведенные в следственном изоляторе, да три с половиной — в колонии усиленного режима, кое-чему научили Шалого.

— В каких отношениях вы находились с пострадавшими?

— Ни в каких. Ехали с братом, они попросили их подвезти.

— Зачем? У Турина и Пелевина были свои автомашины.

— Не знаю, о ком вы говорите.

Родимич выложил на стол фотографию, где они все были запечатлены на берегу Немана в сентябре прошлого года. С ними были девушки, имен которых Шалый теперь не помнил. Счастливые улыбки на лицах, шампанское, водка, шашлыки на траве. Сам Шалый — в обнимку с Туричем и Пелевиным.

— Не надо у нас отнимать время, Шалов. Все две недели, что вы бегали по лесам, работали эксперты — трассологи, графологи, баллисты. Следователи производили у вас обыск, связывались с местом вашей работы, с вашими родителями, родственниками пострадавших. Итак, вы с двоюродным братом Василием Шаловым загнали «Урал» в лес. Ваши соучастники на двух автомашинах «ВАЗ-21099» (Родимич назвал номера) остановили машину (назвал номер, обнаруженный на пачке сигарет в кармане Василия Шалова), на которую вам указал инспектор таможни Шепило Петр Вениаминович. Вы с Пелевиным и Туричем ранее бывали у него дома, это подтверждает жена Шепило, оговаривали предстоящие налеты, выпивали, делили добычу — все зафиксировано в протоколах допросов свидетелей, большинство фактов доказано. Об остальном вы расскажете следователю милиции Плисецкому — вот он сидит перед вами. А меня интересует, кто и за что избил Шепило, какой марки была машина с фальшивыми номерами, которую вы собирались ограбить, и что вам известно о характере груза? Быстро, четко, ясно — все вам зачтется, я обещаю.

Такой нахрапистости, такого нарушения протокола и следственной тактики Шалый прежде не встречал и не ожидал. Видимо, что-то крепко прижало «следака» — не предъявляя никаких улик, фактов, доказательств, будто дело было давно решенным, перескакивая через пятое на десятое, он хотел добиться признания. Шалый наградил его язвительной усмешкой и отвернулся.

— Старлей, — посмотрев на часы, распорядился Родимич, — давай все по порядку: предъяви обвинение, оформляй протокол, доставай дело и мотай по полной, под «вышку» — групповой разбой под Крупками, убийство свидетелей, грабеж в Выселках, захват заложницы, нападение на водителя «Опеля», посягательство на жизнь работника милиции… в общем, сам знаешь. Завтра я должен лететь в Москву, вечером мне позвони.

— Я понял, Станислав Болеславович, — улыбнулся легавый.

Родимич поспешно вышел, прихватив папку со стола. Старший лейтенант подошел вплотную к Шалому, наклонился к его лицу:

— Будем говорить? — спросил, обнажив желтые зубы.

— А ху-ху не хо-хо, начальник? — также осклабился бывалый зек. — Не бери меня на понт. Надо — доказывай!

Плисецкий резко ткнул его основанием ладони в лоб. Этого оказалось достаточно, чтобы подследственный в наручниках, сидевший на привинченном табурете, опрокинулся на пол. Его тут же подхватили под руки и усадили на прежнее место.

Когда звон в голове прекратился и туман в глазах рассеялся, Шалый увидел следователя за столом. Разложив бумаги, старлей достал авторучку, снял колпачок и, подув на перо, посмотрел на подследственного:

— Назовите, пожалуйста, свою фамилию, имя и отчество, — попросил с подчеркнутой вежливостью.

Больше его не били. Ему задавали вопросы — очень много вопросов, и по их совокупности, по тому порядку, в котором их задавали, Шалый понял, что версия у них сложилась, все факты и улики были направлены на него, единственного, оставшегося в живых. Он отвечал «не знаю», «не помню», «не видел», а в большинстве — отмалчивался, тупо глядя то в пол, то в зарешеченное окно; во рту все время было солоно, тошнило — наглотался собственной крови, но больше головы и груди болела душа. Очень болела: думалось о матери, которую он любил, а теперь получалось — загнал раньше времени в гроб; думалось о родственниках в Выселках — тетке Катре и дядьке Павло, которых не собирался не то что грабить, но даже и обижать; о парне с девицей, которых вышвырнул из «Опеля» — просто так, потому что подвернулись, а машина оказалась не нужна, он и проехал-то на ней километров двадцать, мог бы дойти пешком…