Сергей Устинов - Дрянь

Мукасей заглянул в комнату сестры. Открыл шкаф — на плечиках пара сиротливых платьев, потертое демисезонное пальто. Письменный стол девственно пуст. Попытался вытащить ящик, его заело. Подергал с раздражением — не идет. Рванул со всей силы — ящик вылетел, грохнулся на пол. Покатились по паркету пустые пузырьки, огрызки карандашей, мятые бумажки, прочий мусор. И стопка небрежно сложенных писем. Мукасей наклонился, поднял одно: «Привет, Лисенок! — начиналось оно. — Что-то давно нет от тебя писем». Мукасей сложил письма обратно в ящик, вставил его на место, а в голове звучал собственный голос, бравурный, ненатурально-приподнятый:

"Привет, Лисенок! Что-то давно нет от тебя писем. Впрочем, как любил говорить отец: если от детей нет известий, значит, у них все в порядке. У тебя все в порядке?

У нас все о'кей, стоит прекрасная погода, днем тепло и сухо — целый день солнце, а ведь на дворе уже декабрь! Просто курорт. Ну, стреляют, конечно, не без этого. Но ты же знаешь, я для пуль неуловимый, так что за меня не беспокойся. Знаешь, о ком я все время думаю? О тебе, дурочка. Мы ведь теперь с тобой вдвоем остались на целом свете, больше никого. И должны друг за друга держаться, так? Вот скоро ты станешь совсем взрослая, наверное, выскочишь замуж, нарожаешь кучу детишек, а я переведусь в Москву, и снова у нас будет большая-пребольшая семья..."

В родительской комнате больше всего поразило его опустошение на книжных полках. Огромные, во всю стену, они производили сейчас впечатление с боем взятого города. В рядах зияли огромные провалы. Кажется, на своих местах остались только потрепанные брошюры да стопки журналов.

Он стоял на пороге с дурацким бутербродом в руках, обводя взглядом следы разрухи. Трюмо с трещиной поперек центрального зеркала, два кирпича вместо ножки кровати. Подошел к окну, отдернул занавеску. На подоконнике бутылки, грязные стаканы, горка объедков. Давным-давно засохший цветок в горшке. И три папиросных окурка, зверски вдавленных в растрескавшуюся землю.

В ванной что-то металлически звякнуло, послышался звон разбитого стекла.

— Что случилось, Алиса? — испугавшись, заорал он сквозь дверь.

— Все в порядке, Валечка! — крикнула она оттуда. — Душ приму и выйду! — В следующую секунду зашумели краны, ударили струи воды.

Через пять минут Алиса выскочила с мокрыми волосами, все в том же коротком халатике. Лицо ее разрумянилось, глаза блестели.

— Кофе готов? Кайф! — Она какой-то не слишком свежей тряпкой смахнула со стола, принялась выставлять чашки и блюдца: трещины, отбитые края и ручки...

— Алиса, — сказал Мукасей строго, — во что ты превратила дом?

Она вдруг уселась к нему на колени, обняла за шею, чмокнула в ухо.

— Не сердись, Валечка. Я глупая дурочка, я безалаберная, я неряха. Помнишь, ты в детстве меня ругал: «Неряха, неряха!» А я обижалась и кричала: «Нет, ряха, ряха!» — Она засмеялась, еще раз щекотнула его носом. — Я тебе сейчас все расскажу. Когда мы папу похоронили и ты уехал, я как чужая себе стала. На все наплевать. На все. И знаешь, как только поняла, что на все наплевать, сразу полегчало. Институт я бросила — и не надо на меня кричать!

Он и не думал на нее кричать, сидел, пораженный.

— И про отметки, и про стипендию я тебе все врала. И вообще, я за это время успела выйти замуж и... и... развестись. — Она смотрела на него так, будто боялась, что он ее сейчас ударит: с вызовом и страхом одновременно. Но он молчал, честно говоря, потому, что просто не знал, что ему говорить. Тогда Алиса вдруг положила ему руки на плечи, близко-близко заглянула в лицо: — Ты меня простишь, а, Валечка? Простишь, да?

В лице ее, в голосе было что-то такое жалкое, беспомощное, словно ей впрямь снова пять лет и она, проснувшись ночью, прижимается к нему, ища защиты. У Мукасея сжалось сердце. Он встал, сказал нарочно грубовато:

— Ладно, дурында, проехали. С понедельника начинаем новую жизнь. Иди глянь, чего я тебе напривез. — Мукасей отстегнул ремни, откинул крышку чемодана. Сверху лежал лейтенантский китель с привинченным орденом Красной Звезды, он его отложил в сторону. Под кителем Алиса увидела платье в целлофановом пакете, дальше джинсы из варенки с фирменным лейблом, какие-то кофточки, маечки. Она стала вытряхивать все это на диван из пакетов.

— Будем считать, что понедельник начинается сегодня, — сказал Мукасей.

По кладбищенской дорожке медленно шла лошадь, запряженная в телегу. Птичий свист, скрип телеги, шелест ветра в листве — печальные звуки. Иногда возница легонько трогал вожжи, и лошадь сразу останавливалась. Старик в сером линялом халате спрыгивал на землю, вилами грузил на телегу охапки прелых листьев, мусор, вынесенный к краям дорожки родственниками умерших. Из-за деревьев вышел Мукасей в форменных брюках, но в одной майке, с охапкой сухих стеблей в руках, бросил их прямо на телегу. Лошадь тронулась дальше.