Леонид Словин - Пауки

Через час позвонили снова.

На этот раз я решил подойти. Поднял трубку. На другом конце провода молчали. Я хотел уже нажать на рычаг, но незнакомый голос с хрипотцой произнес по-русски:

—Скоро получишь письмо. Там все написано. Понял?

Получалось, как я и предполагал. Меня начали доставать. Но совсем другие, не те, на которых я думал. Не Окунь, не Пастор…

—Кто это?

Послышались короткие гудки. Трубку бросили.

Я достал сигарету.

Узнать мой телефон было просто. На почтовом ящике помимо моих данных значились имя и фамилия хозяина квартиры — Ицхак Ицхаки, послевоенного репатрианта из Болгарии. Дальше следовало обратиться к телефонной книге. Так же, как это сделал ранее я сам. Двухтомные телефонные справочники на иврите почтовые работники обычно разносили по домам, клали к дверям. Эти толстенные книги еще долго лежали па лестничных площадках, мешая жильцам, постепенно перекочевывая на улицу, к мусорным ящикам.

«Вчерашние гости…»

Предполагают ли эти люди браться за меня всерьез или считают, что меня достаточно лишь припугнуть, чтобы я не рыпался?! Что они собираются сообщить мне в своем письме?

У меня были дела.

В любом случае ждать сложа руки было небезопасно.

Я оделся, выпил чашку кофе, спустился в подъезд.

Элиягу Голомб была по-субботнему пуста.

На углу дома меня окликнули.

«Влад!..»

Крепкий киевский мэн. Чуть полноватый, в самом соку. Здоровый лось, любой одежде предпочитавший спортивный костюм «Рибок» и дымчатые очки. Мы были знакомы. Он с женой жил на верхнем этаже в нашем подъезде. Влад был с приятелем. Тоже крутым, из азиатов. Темное загорелое лицо, обозначившийся живот, кипа.

—Привет, командир!

Влад что-то угадывал в моем прошлом, обращаясь ко мне таким образом. Сам он, если верить ему, отсидел срок па Севере, в Якутии. У себя, в Киеве, крутился среди деловых. Влад был мне не до конца понятен. Слабо пил. Мы как-то посидели с ним и его приятелем: три стопки — и он сломался. Головой об урну!

— Далеко?

— Тут. Я обещал.

— Чего-то ты все уходишь…

У него было крепкое рукопожатие. Теплая рука. Под спортивным костюмом чувствовались мускулы, хотя числился он тут инвалидом и жил на пособие и зарплату жены-косметолога.

— Надо…

— Может, с нами? Глотнешь?

— Сегодня все закрыто.

—Это не про нас…

Они засмеялись. Влад снова подал руку:

— Ну, как знаешь, командир. У тебя свои дела.

Его неразговорчивый приятель усмешкой поощрял игру. Оба словно поджидали кого-то. Я уже уходил.

Дом на Яффо, в котором обитал при жизни убитый Шабтай Коэн, возвышался над старым иерусалимским рынком «Махане ихуда». Рынок жался к его стенам, прикрываясь навесом от зимней непогоды и всего, что летит обычно с крыши и из окон.

По субботам рынок не работал.

Металлические жалюзи по обе стороны первого этажа были опущены. За каждым помещался склад овощей или фруктов.

В глубине одной из ниш безнадежно трещал телефон.

Вдоль стен тянулись пустые прилавки.

Подъезд дома я нашел не сразу. Со стороны Яффо его просто не существовало.

Вход обнаружился на рынке, за первым же пустым прилавком. Темный, без дверей. За ним начинался неожиданно просторный, плохо освещенный холл.

Если убийцы Шабтая Коэна верно просчитали мои действия и сделали правильный вывод, в подъезде меня должна была ждать засада. Вычислить мои первые шаги ничего не стоило.

Я осторожно продвигался вперед.

Каменный пол под ногами был неровный, сбоку, на стене, темнели почтовые ящики. Тут же под ногами валялось несколько конвертов. Если что-то в адресе не было ясным, почтальон оставлял письма прямо на полу.

Я включил свет, подошел к стене.

Большинство фамилий на ящиках были короткие — ивритские. Длинные я разбирать не стал, они были ашкеназийского или, что еще вероятнее, грузинского происхождения.

Фамилий Коэн даже тут оказалось несколько.

Для Козна из квартиры номер 8 в ящике лежало письмо. Это был фирменный конверт — в таких банк «Хапоалим» уведомлял своих вкладчиков об изменениях на их текущем счете.

Знакомиться с чужими письмами тут не составляло труда.

Удивительным было лишь то, что, как я успел заметить, соседи обычно не проявляли интереса к чужой корреспонденции.

Похвальная деликатность? Инертность? Или повальная неграмотность?

А может, дело в том, что интерес к чужой судьбе тут весьма чувствительно наказывается?

Жена библейского Лота, оглянувшаяся, чтобы увидеть наказание, которое Господь уготовил се бывшим соседям, была немедленно превращена в соляной столб.