Ефим Бершин Маски Духа

поиск и разоблачение себе подобных.

Весь вечер играет оркестр.

Начало в 19.00. Без костюмов вход запрещен”.

— Голым нельзя! — еще раз язвительно крикнула старуха. И протянула руку лодочкой.

— Опять ты здесь! — послышался из-за спины сиплый, как у вечно простуженного портового грузчика, голос. — Сколько тебе говорить, чтобы ты просила где-нибудь там, а не здесь!

Оглянувшись, я узнал директора литературного музея с маленьким памятником рыбачке-Соне под мышкой.

— А что я тут спортила? Тебе уже жалко, если я имею свой маленький

интерес, — огрызнулась старуха. — Я уже у тебя отняла зарплату. — Но на всякий случай отошла в сторону, чем я и воспользовался.

А сам директор уже кинулся к группе подростков, которые норовили проскочить мимо него в карнавальных масках.

— Маски! — закричал он. — Маски складайте у выхода, я говорю. Складайте маски! — И подростки ринулись врассыпную.

На самом бульваре продавщицы бойко торговали с лотков мороженым. Старушки совали прохожим кулечки с розовыми чахоточными креветками и черными, будто кусочки смолы, жареными семечками. Лениво шелестели листвой платаны.

На ступенях мэрии гремел оркестр. Подойдя поближе, я увидел, что оркестранты собраны, что называется, с миру по нитке. Потому что молдавский флуер соседствовал с русской балалайкой, а украинская кобза — с еврейской скрипочкой. Только огромный барабанщик, наряженный во фрак и продырявленный цилиндр, не обнаруживал никакой национальной принадлежности. Он стучал в барабан и громыхал тарелками так, что с величественных колонн мэрии чуть не сыпалась штукатурка. Но как ни странно, его грохот не мог заглушить трио девиц в сарафанах и кокошниках, которые, приседая и разводя руки в стороны, залихватски исполняли “Оц-тоц-перевертоц, бабушка здорова”. И прохожие, поравнявшись с оркестром, не могли удержаться от того, чтобы тоже не присесть и тоже не исполнить. Тем более что дирижер, облаченный почему-то в сапоги и рабочую спецовку, неустанно кланялся всем проходящим, повернувшись к оркестру задом. И создавалось впечатление, что он дирижирует не столько музыкантами, сколько распростершимся перед ним бульваром.

Я хотел было тоже пуститься в пляс, но барабанщик вдруг заорал, перекрикивая оркестр:

— Голым нельзя! Нельзя голым! — И так бухнул в барабан, что девицы в кокошниках лишний раз присели. А я вспомнил, что я — голый, и опять отошел в сторону.

Чуть поодаль два пьяных бугая в матросских тельняшках играли в жмурки, прячась за пушкинский бюст. Им засвистел в милицейский свисток сторож с Привоза, снабженный на этот раз красной повязкой дружинника на рукав и фуражкой с лакированным козырьком на голову. И бугаи тут же спрятались окончательно.

Сразу за бюстом — во все пространство до памятника дюку Ришелье, — спотыкаясь о разбойную “оц-тоц-перевертоц” и то и дело натыкаясь друг на друга, кружились ряженые пары, сменяясь где-то у гостиницы, в эпицентре веселья, буйным хороводом. Протиснувшись между парами, я как раз и угодил в середину хоровода, из которого долго не мог выбраться. Пытаясь прорвать цепь, я натыкался то на бородатую маску Льва Толстого, то на толстого Бальзака, то на какого-то набальзамированного типа со стеклянными глазами. А выбравшись наконец, отошел подальше от танцующих и присел на скамейку возле уличного музыканта, который, вооружившись то ли арфой, то ли лирой, извлекал из нее какие-то древние выворачивающие душу звуки. Музыкант был одет в белую, подпоясанную ремешком хламиду, а его кудрявую русую голову венчала тонкая золотая корона. Уловив мой взгляд, музыкант неожиданно помахал мне рукой, ободряюще улыбнулся и продолжил играть.

В это время за спиной загрохотал мегафон. Обернувшись, я увидел взгромоздившегося на каменный бордюр директора музея, рядом с которым смирно стоял едва достигавший директорского колена памятник рыбачке-Соне.

— Внимание! — заорал директор. — Кончайте свои оперы, господа! Кончайте свои песни и танцы. Потому что эскадрон, таки да, уже соединился на углу Ришельевской и Еврейской, и наше время, таки да, приходит. Поэтому на счет раз-два-три мы начинаем наш парад. И чтобы все были здоровы!

Не успело прозвучать “три”, как оркестр с новой силой грянул “оц-тоц”, только уже в ритме торжественного марша. И мимо директора музея, мимо музыканта в белом, а заодно и мимо меня стройными рядами пошла колонна демонстрантов. Шествие открывал совершенно лысый Пикассо с огромным голубым флагом в руках. Он так размахивал этим флагом, как будто хотел подмести небо. Сразу за Пикассо понуро брели бородатые классики, а их строй почему-то замыкал тощий Модильяни с огромным портретом Ахматовой собственной работы. Дальше в колонне зияла приличная брешь, поскольку в нее вклинилась целая свора дворовых собак, старательно лаявших на портрет царицы русской поэзии.