Ефим Бершин Маски Духа

И исчез в кулисе.

* * *

Ну, как мы помним, кое-что я все-таки слышал о приключениях этого театра. Носатый успел порассказать. И не знаю, завидовал ли Бенкендорф славе Пушкина, но, похоже, Котовскому недоставало славы великого лицедея. Хотя, как показывает опыт, всякое лицедейство бессмысленно, потому что мы и без того — вечные марионетки в чужом спектакле, замысел которого нам неведом.

Конечно, раньше я так не думал. Потому что раньше все было по-другому. И мне казалось, что давно расписанные роли вечны и незыблемы. Но наступили иные времена, неожиданно предложив нам разгадать загадку: почему революции, реформы, борьба за независимость и прочие социальные сдвиги и бунты обязательно нуждаются в театральном обрамлении — декорациях, режиссуре и прочих массовых постановках? Ведь, казалось бы, театр — искусство условное, скованное массой естественных ограничений — от размеров сцены до качества сценария и режиссуры. Какая свобода?

Но мой неожиданный соглядатай, наверно, прав. Человек хоть раз в жизни должен иметь возможность выйти на сцену. Если ему такого права не дают, он берет его сам. Потому что этот крик для него важен, как важен крик новорожденного. Он провозглашает начало новой жизни. Он утверждает и утверждается. Он дает возможность почувствовать свою сопричастность истории. И неважно, о чем звук, — важно, что он сотрясает воздух, важно, что кругом софиты, прожектора и тысячи глаз. А иллюзия свободы в конечном счете все равно призвана образовать новый театр, с новой сценой, с новой галеркой, с новой оркестровой ямой — пропастью между сценой и зрительным залом. Поэтому всякому событию для того, чтобы оно стало фактом истории, в первую очередь необходимы декорация, режиссура и много статистов, еще не переставших быть зрителями, но уже пораженных иллюзией соучастия. Покойный доктор Фрейд, для которого в конце жизни, похоже, самым любимым словом было слово “сублимация”, может спать спокойно. Подмена жизни иллюзией жизни, подмена свободы иллюзией свободы состоялась.

И не надо гадать, почему французские революции были подчеркнуто театральны. Это был кровавый театр, но все же — театр. Не надо гадать о происхождении истерических парадов Третьего рейха. И уж тем более не надо гадать, зачем Ленин залез на броневик, а его партийный внук Ельцин — на танк. Декорации всегда появляются на сцене раньше актеров. Декорации диктуют и сам характер зрелища. И то, что декорации разнятся, не имеет никакого значения. Просто у каждого свой театр.

Всеволод Мейерхольд, своим проницательным режиссерским взглядом подметивший, очевидно, постановочные изъяны октября 1917-го, через десять лет переиграл все заново, поставив на улицах города на Неве грандиозный революционный спектакль со штурмом Зимнего в финале. И у меня есть подозрение, что в сознании последующих поколений отложилась именно эта, мейерхольдовская, постановка, мейерхольдовская версия революции. Именно она, ничего общего не имевшая с подлинным октябрьским переворотом, подменила на десятилетия все представления о том событии. В глазах, в памяти остаются сцены и кадры. Реальная история уходит. Поэтому ее нужно как можно скорее превращать в театр.

Неважно, что делать и что говорить. Важно, чтобы не было скучно. Важно изобрести такую театральную смесь, которая вспыхнула бы даже не от спички — от любого звука, как от звука срываются лавины в горах.

Но если все давно ясно и с борьбой за лучшую жизнь, и с последствиями этой борьбы, отчего же люди так любят массовые революционные представления, после которых качество их бытия намного начинает уступать даже качеству их сознания? А по той же причине, видимо, по которой каждый драматический актер мечтает сыграть Гамлета. Каждый актер мечтает сыграть Гамлета, а каждый рядовой и в общем-то спокойный гражданин мечтает хоть на мгновение сделаться глашатаем толпы, вождем. Или хотя бы постоять рядом с тем, кто пинками вытолкал за кулисы надоевшего актера и напялил на себя маску героя. Миг, в который тот, кто был никем, уступает иллюзии стать, хоть ненадолго, всем, — великий миг. Святой миг. Ни к свободе, ни к политике он никакого отношения не имеет. Только к анатомии. Понимание этого факта упрощает и понимание того абсурда, который несут с собой рвущиеся на сцену человеки.

Если чего и не хватает человечеству во всех его революциях, свободах,

реформах — так это таланта. Но у нас нет другого человечества. Зато есть амбиции время от времени выходить на авансцену истории, оказываться в центре внимания и издавать звук. Есть постоянное стремление превращать историю в театр. Потому что театр — это маска мира.