Ефим Бершин Маски Духа

Ничто не брало. И даже там, у этой монастырской церкви на берегу Москвы-реки, где полупьяные строители ремонтировали каменную ограду, а комья грязи налипали на подошвы, там, где пронзительно пахло ладаном, а дождь гасил поминальные свечи, даже там казалось, что он просто спит. И может быть, потом, когда он проснется, кто-то ему еще расскажет, что мы опять познакомились.

VII. Поэта должны кормить

И вот что странно: в Одессе не оказалось одесской колбасы. Ни в магазинах, ни на Привозе. Но несмотря на это, в Одессе жил колбасный дух. И даже в лучших одесских кафе, где мне приходилось есть салат “Петр I” или суп “Екатерина Великая”, все равно невозможно было избавиться от этого колбасного духа, а следовательно, и от духа поэзии. Не случайно известный одесский поэт Семен Кирсанов к концу жизни сосредоточился на написании палиндромов желудочного свойства. Палиндромы, кстати, абсолютно безысходная форма существования строки, потому что читаются как с заду наперед, так и с переду назад, не имея никакого выхода. Как испорченный пищеварительный тракт. И вот, обнаружив в себе такую болезнь, Кирсанов и увлекся желудочно-кишечными палиндромами. Подозвав как-то в ресторане Центрального дома литераторов поэта Юрия Левитанского, он молча написал на листке грустный палиндром:

Какать — а как?

На что Левитанский тут же ответил палиндромом мужественным и исполненным высшего поэтического достоинства:

Мастер срет сам!

Но Левитанский же одесситом не был. И хоть любил, как и все поэты, одесскую колбасу, в колбасном духе понимал мало.

* * *

Хочу опять туда, в года неведенья,

где так малы и так наивны сведенья

о небе, о земле... Да, в тех годах

преобладает вера, да, слепая,

но как приятно вспомнить, засыпая,

что держится земля на трех китах,

и просыпаясь — да, на трех китах

надежно и устойчиво покоится,

и ни о чем не надо беспокоиться...

— Так, Юрий Давыдович?

— Так, правильно, — отвечает.

А сам сияет. Ему нравится, что я помню его стихи наизусть. Господи, много ли поэту надо? Расцвел, доволен. А то ходит весь день и канючит, как дитя. Выходим, к примеру, гулять, а он все время озирается по сторонам — девиц выглядывает. Насмотрится, а потом начинает канючить:

— Не пойду больше гулять.

— Это почему?

— Да, вам хорошо, вы молодой, а я старый. А вокруг девушки красивые ходят. Не пойду гулять. — И опять озирается.

От греха подальше увожу Левитанского с улицы, где действительно ошивается немало высокосортных девиц, на самый берег. Сажаю его в кафе, заказываю, кажется, соку или чаю, а сам быстренько раздеваюсь и — в море. Возвращаюсь — на лице обида, как будто его на рынке обвесили.

— Да, вам хорошо, вы молодой, а я старый. Вы в море купаетесь, а мне врачи не разрешают.

Все. Уходим подальше от соблазнов. Старый, а ведет себя как ребенок. Жена его, Ирина, рассказывала: приготовит обед и уходит на работу. Возвращается вечером — обед не тронут. Зато буфет каким-то образом вскрыт — и ни одной шоколадной конфеты. И так всегда. Залезет в буфет, все шоколадные конфеты поворует, а леденцы оставляет. И еще жалуется, что мало было куплено.

* * *

Так вот, в Одессе образовался дефицит одесской колбасы. А поэт без одесской колбасы — хуже прозаика. На все готов. Мы тут как-то по осени с Женькой оказались. Все улицы на ночь глядя обошли, а на колбасу даже намека не отыскали. Нету! Пришлось так пить. Без колбасы. Сели, как последние туристы, на лавочку в сквере и пили. Какое-то “Лиманское”. Без удовольствия. И без одесской колбасы. Ну Женька и взбеленился. Он чуть что — сразу беленился. А как беленился, так себя не помнил. Украинцы, говорит, всю колбасу поели! Ну какие украинцы, Господи! Украинцы вообще колбасу не едят. У них что, есть нечего? И на меня так смотрит бешеными глазами, как будто я украинец. А я не украинец вовсе. Я, может, тоже по одесской колбасе тоскую. У Женьки вообще с логикой было плохо. Приехали мы как-то в Питер, к его другу Левону. А Левон — он не просто замечательный художник, он еще и армянин. Поэтому и другие питерские армяне, прослышав, что Женька приехал, явились в гости, как и положено, с выпивкой и закуской. Посидели неплохо. Женька читал, армяне слушали. Армяне, кстати, очень хорошо к поэтам относятся, не так, как Розанова. Так вот, посидели неплохо. А как только на улицу вышли, Женька опять белениться начал. То ли недопил, то ли недочитал. Схватил вдруг кусок кирпича — и об стенку подворотни. Тот, конечно, раскололся, и маленький осколок возьми да и угоди Левону прямо в лоб. Не больно, но как-то неожиданно. От этой самой неожиданности он аж присел. А Женька перепугался и как завопит на всю улицу: