Ефим Бершин Маски Духа

Тут, конечно, полицейские подбежали — и давай меня хватать. Алшутова на них не было. Но я тоже сообразил: на другого меня указал, он, дескать, виноват. Смотрят они — тот вроде подозрительней, с биркой. И повязали. А я стою, смотрю, как меня уводят, и мне меня жалко. Но и себя жалко, конечно. Как тут выберешь? В общем, сдал я его. То есть меня.

* * *

Нет, во всем все-таки виноват Пикассо. А Синявский ни в чем не виноват. Хотя тоже, конечно, рыльце в пушку — Терца-то подставил поначалу, за кордон заслал. Ну а тот отыграл. Вот и получилось, что печатался за границей Терц, а посадили Синявского. Вот тебе и “нарцисс Саранский”. Жаль, я тогда этого не знал, когда ко мне партийные приставали.

А могли бы и не посадить, кстати. Когда следователь на допросе прижал, было ведь искушение от всего откреститься, было! Не знаю, мол, никакого Терца — и все тут. Я — не я, и фамилия моя — Синявский. Вот паспорт. И пусть ищут. Но вовремя спохватился. Это что ж получится — Терца убить? А не выйдет ли промашки? Потому как себя от Абрашки Синявский к тому времени уж плохо отличал, вполне мог угодить не в того. А это уж, простите, самоубийство. Этакий метафорический суицид. Ну и сознался во всем. А следователь-то и поверил! А во что поверил, и сам, наверно, не понял. Ведь ситуация абсолютно идиотская: Терц признается, что он — Терц. А они верят и судят... Синявского. Тут голову запросто потерять можно.

Зато Синявский потом хитрее других оказался. Все понял. Все. Не только следователей — полмира обдурил, а предъявить уже было нечего. Кроме длинной белой бороды, какую тогда уже никто не носил. Только глазом елозил. Но за это какой спрос? Мало ли.

Заперся в своей щели с примусом, кастрюльками, колбочками и колдовал. Формулу искал заветную. Варил. Метафору материализовывал. И материализовал-таки.

Пока все вокруг за что-то боролись, спорили, слепли, прозревали, шли на баррикады и возвращались несолоно хлебавши, он искал тот вожделенный раствор, в котором плескались метафоры надежды. А найдя, растворился в нем и жил, гуляя в свое удовольствие вдоль и поперек времени. Причем, как уже было сказано, не только с Пушкиным.

Поэтому как бы кто ни хотел, но 25 февраля 1997 года Андрей Донатович Синявский совсем не умер. Он перевоплотился.

* * *

— Ку-ку! — неожиданно высказалась кукушка на руке Розановой. — И тут же в ней заскрежетали пружины, язык кукушкин отвалился и упал на пол. И мы опять остались без времени.

* * *

Потому что определить, сколько часов мы пролежали в этой грязной канаве, было невозможно. Попав под перекрестный огонь, мы кинулись в первый же двор и попытались там укрыться. Но двор, как оказалось, и двором-то не был. Одна видимость. Открытый с трех сторон, он простреливался не хуже улицы. Поэтому мы выскочили к маленькой площади и уже собирались ее пересечь, как недалеко ухнула граната. Вот и прыгнули в первую попавшуюся яму, которая оказалась небольшим окопом, вырытым прямо за памятником Пушкину. Только было собрались бежать дальше, как вновь застучали очереди. Я замешкался и не успел упасть, но пули принял на себя гранитный постамент.

Влипли серьезно — головы не поднять. Это надо же было в разгар боя оказаться между позициями, где со всех сторон стреляли, кричали, ругались и стонали. Кто-то наступал, кто-то, наоборот, отступал. Потом они менялись ролями. И все это над нашими головами.

Внезапно мы услышали топот тяжелых ботинок, и через мгновение над окопом вырос вооруженный автоматом волонтер. Удивленно оглядев нас, он медленно, не поднимая горящих глаз, выпустил несколько пуль в спину Пушкину и стал опускать ствол в наш окоп. Но в эту секунду раздался взрыв гранаты. Закрыв руками голову, я упал лицом вниз, и сверху посыпалась земля. Отряхнувшись и выглянув из окопчика, я увидел, что волонтера над нами нет. Уставив в небо выкаченные наружу глаза, он неподвижно распластался на выщербленном пулями асфальте.

Начало смеркаться, но стрельба не затихала. Со стороны реки донеслась чуть слышная прохлада. На еще синем, но уже поблекшем небе показался едва различимый чахоточный месяц. Деревья, уплывая, превращались в призраки. И только гранитные крошки, падавшие на голову с расстрелянного пушкинского постамента, возвращали к действительности.

* * *

А Пушкин, хоть и палил спросонья из пистолетов так, что чуть стена не отвалилась, хоть и приставал ко всем подряд со своими дуэлями, и руку тренировал, все ж не преминул заразиться идеями некоего французского аббата Сен-Пьера. Эти французы всегда что-нибудь придумывают. И аббат этот придумал (иначе и не