То есть, из Поросёнка – Быстроногим конём.
Со временем его делают римским сенатором —
При Калигуле коню стать сенатором легко.
Это как работа престидижитатора:
Дунул, плюнул и уже – ого-го!
Мог этот конь стать со временем консулом,
Только Калигула помер, увы,
Чем непарнокопытного альфонса он
Бросил в лапы неблагосклонной судьбы.
Мораль такова: можешь быть ты сенатором
И даже негром преклонных годов,
Но лучше иметь под рукой престидижитатора,
Который и дунуть, и плюнуть готов.
* * *
Вечерняя пробка тянулась куда-то
За горизонт событий.
Сияла огнями, звенела матом,
Злобным и неприкрытым.
Сидельцы пробки эмоций излишки
Растрачивали убого.
Не на подкасты и аудиокнижки,
Прослушиваемые по дороге,
А на изливание вычурной страсти,
Ругательств, воплей, стенаний.
Вместо пары часов каждодневного счастья
Умных мыслей и знаний.
Не хочет народ добровольно само-
совершенствовать себя ныне,
Но местные власти продолжают упрямо
Пробчатый трафик волынить.
Решили, по-видимому, пока люди
Не «самоусовершатся»,
Никто из них никогда не будет
Заторами заниматься.
И будут пробки тянуться куда-то
За горизонты событий,
И будут звонче людские маты,
Всё злобней и ядовитей.
Зено́н Кити́йский сто́ик был – не повезло:
Пришлось создать стоическую школу.
Жить просто, без семьи – ещё куда ни шло,
А без рабов!.. – Вот где ни по приколу!
Хотя в Афинах древних жизнь таки была
Не хлопотной: вино, гетеры, фиги.
Вино разбавлено; гетерам несть числа;
Фиг до фига. Отсутствовали книги.
Гетер Зенон как стоик не любил,
Вино он сильно разбавлял водою.
А фиг ел много, сколь хватало сил
Себя замучивал он фи́говой едою.
Ел их зелёными и спелыми. Порой
Ехидно звал плоды сии инжиром,
А коль хотел сказать кому, что тот тупой,
То обзывал смоковницею сирой.
Выходит этика Зенона и его
Божественные логосы и фатум —
Всё как бы порожденье фи́гово́,
Зачато в несварении проклятом.
* * *
И волкам, и собакам юным
Выдан был от начала мира
Дар стремленья ко вкусным лунам,
Что подобны головкам сыра.
Их, животных на вид суровых,
Лик луны восхищает очень —
В полнолуние псы готовы
Вторить воем феерии ночи.
На свободе ли волки скачут,
Иль в неволе бряцают цепью —
Все тоскуют они, и плачут,
И дивятся великолепью.
И тоска их, и восхищенье,
И свобода, и несвобода —
Всё теряет своё значенье
В миг, когда велика природа,
В миг, когда кто-то звёздные руны
Рассыпает по ткани мира,
Зажигает вкусные луны,
Что подобны головкам сыра.
* * *
Избавь меня, Господи, от сомнений;
Сделай жизнь мою, Господи, тихой и ровной;
Излечи от терзающих размышлений
О ненужности нашей пустословной.
Дай зренье мне, Господи, да такое,
Чтоб в жизни жестокой и несправедливой,
Узреть проявленье Твое всеблагое
К нам, недостойным и суетливым.
С утра открывая лавку,
Кивая редким прохожим,
Мясник, как писатель Кафка,
Весь чистенький и пригожий.
Он, день начиная рабочий,
Натягивает фартук,
Который отстиран не очень,
Старательно, но без азарта.
И фартук тот неприятен,
Как взгляд на невестку свекрови, —
Разводы от старых пятен
Напоминают о крови.
Но тут ничего не поделать,
Ведь смерть – это часть сюжета.
А фартук – обычная мелочь,
Его ремесла примета.
Мясник целый день в заботах,
Он мясо старательно рубит.
Проделывает работу,
Которую люди не любят.
Потом, выходя в перерыве
На перекур из лавки,
Он выглядит некрасиво,
Как Джек-Потрошитель, не Кафка.
Он курит и струйки дыма
Пускает в пространство туго.
А все, кто проходит мимо,
Обходят его по кругу.
Не то, чтоб какие-то черти
В глазах его строят рожи,
Но будто дыхание смерти
Отталкивает прохожих.
Суров и немногословен,
Как древний шумерский Ма́рдук,
Мясник не стесняется крови
Которой забрызган фартук.
Ведь вечером, закрывая
Пропахшую смертью лавку
Он снова станет, как Кафка…
А кровь? Ну, работа такая.
* * *
Двадцатый век… Ещё бездомней,
Ещё страшнее жизни мгла,
Ещё чернее и огромней
Тень Люциферова крыла…
А. Блок
Люциферовые тени – в двадцатом,
Сатанинские хвосты – в двадцать первом.
В каждом веке есть всегда годы ада,
Читать дальше