Леонид Каганов: Оды на злобу дня. Часть 1

Идет за нею следом почтенный социолог — в календаре за месяц четырнадцатый лист — старик-преподаватель, любитель книжных полок. И слышит за спиною громкий свист. «Проверка документов! А где прописка ваша? Прописаны в Мытищах — что делаем в Москве? Мобильник, документы — сдаем сюда, папаша». И автоматом — хрясь по голове.

Идет число пятнадцать. А это что за дата? А есть такая дата? Да вроде есть пока. Не то чтобы матроса, не то чтобы солдата, а — Всероссийский день призывника. «Стоять-бояться, руки — по швам, а ноги — прямо. Сейчас служить отправлю как минимум на год. Звони домой, не медля, и пусть родная мама сюда две штуки баксов привезет!»

Звонит сопливый парень мамаше, как просили. И мама сразу едет ребенка выручать. И приезжает мама — День матери России, ноябрь месяц, дата двадцать пять. Приехала босая, в руке пакет с капустой, в заштопанном пальтишке, с младенцем на груди. В бумажнике червонец, в карманах тоже пусто, заплакала и просит: «Отпусти». Ну что с такими делать? Ведь что-то делать надо? Приходят нищеброды и мучают нытьем. Вздохнул и взял червонец, по морде дал прикладом и отпустил их с богом всех втроем.

И так примерно с каждым, такая уж работа. Но вот почти ноябрь кончается совсем, и тут выходит кто-то — он День морской пехоты: ноябрь месяц, дата двадцать семь. Шагает в доску пьяный с бутылкой самогона, поет стихи Билана на музыку Барто. И бьет в витринах стекла ботинками с разгона. И окна припаркованных авто. Не то чтобы от злобы, не то чтобы со смыслом, а просто так гуляет — его сегодня день. И прячутся по норам все остальные числа, когда гуляет дата двадцать семь. Идет себе с бутылкой, идет в одной тельняшке, ему плевать на стужу и холод ноября; тяжелые ботинки, ремень с огромной пряжкой и кулаки размером с якоря.

И, автомат поправив, наш праздник номер десять сбегает в подворотню, чтоб не маячить тут. А то, наверно, могут ему пинков навесить, и уж наверно денег не дадут. И точно: слышен окрик и свист тяжелой пряжки и топают ботинки и раздается мат. И бронзовая пряжка по серой по фуражке вдогонку лупит десять раз подряд.

А с неба — дождь со снегом, в лицо — холодный ветер. Они бегут по лужам, хрустят кусочки льдин. Вот так ноябрь месяц у нас проходит, дети. И, честно говоря, не он один.

Измазав красной глиной низкий лоб, обычной палкой джунгли ковыряя, трудились сотни тысяч древних майя, но все напрасно — то у них потоп, то чумка, долгоносик, то вулканы, а то у побережья Юкатана волна выходит на причал морской и всех обидит: и жрецов, и женщин, детей, свиней, посевы и старейшин, кого-то смоет, а кого доской огреет по макушке от балды. И нет ни урожая, ни еды.

Куда уж только майя ни ходили! Кому уж только денег ни несли! Уже в пруду и девственниц топили, уже и пацанов в вулкане жгли, уже и в землю золото швыряли, уже и в бубен били, и плясали, но почему-то пофигу богам: индифферентны к крови и деньгам.

И вот, из глыб построив пирамиду, измазав красной глиной нос для виду, сидел опухший косоглазый жрец. Вертел башкою, кушал огурец, на глине пальцем линии чертил, задумчиво почесывая яйца. Он на руках и на ногах все пальцы умел считать с нуля до двадцати. Копать маис со всеми не ходил. А пальцем просверлив дыру в початке, рассматривал, прижав его к сетчатке, движение космических светил. А в небе звезд — от края и до края! Как мух над миской каши! Смотрит майя в свой телескоп, дыханье затая. Устала попа, занемели ноги, но там вверху — планеты, звезды, боги и, видимо, разгадка бытия.

Припомнив, что луна богата светом, что за зимой всегда приходит лето, что солнце всходит каждый божий день, что дерево отбрасывает тень, что муравьи ползут шестью ногами, что мир рожден кровавыми богами, что ногти по краям черны, как крот, что режутся края обсидиана, что каучук жуется, как сметана, но сам как жвачка — день сиди и жуй, что очень по диаметру похожий влезает палец в нос и в попу тоже, а в глаз не лезет, как его ни суй, что попугай всю жизнь живет на ветке и что у съевших тухлую креветку три дня проблемы и бурчит живот, что громко воет по ночам койот, что мерзкий дух исходит от болот, что недозрелый помидор зеленый, что океан на вкус весьма соленый, что кровь из тела льется на алтарь и прочие загадочные штуки, объединив в подобие науки, изобретали майя календарь.

Понадобилось множество жрецов и множество толковых поколений, чтоб с помощью научных наблюдений понять и записать в конце концов: в году есть дни. Но для простых людей есть триста шестьдесят рабочих дней и пять — для всяких праздников и песен. А для жрецов — наоборот! Чудесен открытый майя древний календарь! Ведь он и ныне действует как встарь! Он крут! Его магические цифры хранят и благодать, и звездный свет! Его точнее не было и нет! Внутри него — загадки, тайны, шифры! У древних майя календарный год сакрален, как от карточки пин-код! Он идеально выверен и точен, он верен — ни прибавить ни отнять! Как древним майя удалось понять и вычислить такое? Между прочим, не ясно всей науке до сих пор. Ученые не прекращают спор, скрестив на поле битвы сотни копий. А выделенных грантов и пособий с лихвой хватило б накормить народ всей Африки на сотню лет вперед. О, дивная пропорция святая! Как точен календарь у древних майя! Какие эти майя молодцы! При всех режимах, при любой погоде есть те, что пашут год на огороде, а те, что жрут, считаются жрецы. Вот так сидишь годами у баранки, а он, блин, сука, аналитик в банке… Мы, впрочем, о жреце, а не о нем. Взирая с пирамиды на долину, жрец пальцем терпеливо тычет в глину и чертит год за годом, день за днем весь календарь до самого конца — подробный, точный и ужасно длинный, пока в стране не кончилась вся глина и затупился палец у жреца. И жрец устал. На глине, как учили, поставил точку. И отправил слуг, чтоб принесли лепешек, соль, и лук, и миску мамалыги с тертым чили: «Продолжу после. Сон, еда и танцы!» А через двести лет пришли испанцы и из мушкетов расстреляли всех под тем предлогом, что убийство — грех.