П. Голубев - Козявкин сын

— На деревню ушла.

— Хлеба у вас нету?

— Погоди, мать придет — даст. Ты из какой деревни? — спросила девочка.

— Дальний... Из Расеи, — начал врать Пашка.

— А где такая Расея есть?

— Расея-то? — Пашка и сам не знал, где, но виду не подал. — А вот как из вашей деревни выйдешь, так прямо на солнышко и валяй, а там маленько повернешь и за солнышком все и дуй, тут тебе и Расея... верстов с тыщу будет.

— С тыщу?! Как же ты пришел?

— А так вот: раз два, раз два шагом марш... да и пришел... У нас там война... — с голодом... только его пуля не берет, надо хлебом стрелять... У нас — мертвецов едят... Я скоро поступлю красноармейцем, — хвастался Пашка, — эх, винтовочку новую дадут. Как начну стрелять направо и налево — бах, бах!

— И ты мертвецов ел? — спросила девочка, и глаза ее округлились.

— Мертвецов? — Ел.

— Страшно?

— Сначала страшно, а потом ничего.

Девочка прижалась в угол, ребенок заревел. Пашка настолько осмелел, что посмотрел в печке, заглянул на голбец, где валялось несколько луковиц.

В окне показалась голова женщины, Пашка так и застыл около голбца.

— Дунька, что не кормишь — покорми еще, я только до Степаниды дойду.

— Мама, хлеба! — насилу произнесла Дунька.

— Хлеб в подполье, в квашне, — уж с дороги крикнула мать.

— Я найду, — вызвался Пашка и мигом из подполья притащил краюху хлеба.

— Нож где? — и, не дожидаясь ответа, открыл ящик стола, достал нож, отрезал себе горбушку, потом ломоть, остаток в стол сложил...

— Ну, спасибо, Дунька. Да ты чего трясешься — испугалась? Брось, про мертвецов-то я нарочно, я их сам боюсь до смерти. Прощай! Если мамка будет тебя ругать, что много хлеба отрезала, скажи, что из голодных мест, два года, мол, ничего не ел, сильно голодный!

Пашка поспешно вышел из избы, свернул в проулок и спустился к реке.

Уж солнце село на темные вершины леса, когда Пашка подходил к городу. Предвечерняя суета: громко мычали возвращавшиеся с поля коровы, резко щелкал бич пастуха, из города доносился гул мостовой.

На набережной около пристаней — бесконечные клетки дров, бунты хлеба, покрытые брезентом; у берега сплошь лодки, баржи, паузки. Около них громкий смех, крики купающихся ребят. Ругань грузчиков и возчиков покрывает остальные голоса.

Немножко дальше от дров видны огоньки, около которых собрались кучки бездомных ребят и взрослых, что-то варят, кипятят в черных котелках.

Подсел Пашка к мужикам, спросил, не знают ли они Егора, водолива?

— А кто их знает, здесь их в лето-то сколько перебывает, они на месте не сидят, — ответил один из мужиков.

Пашка погрелся у костра, поел своего хлеба. Сделалось совсем темно.

Шум города затихал, смолк и говор около костров, и темные бугры тел, освещаемые потухающими кострами, указывали на то, что нетребовательные бездомники крепко спали.

Пашке негде было лечь около огня, и он решил поискать другого места для ночлега.

Проходя мимо бунта мешков с хлебом, шмыгнул под брезент и залег между мешками. Пашка остался доволен своим убежищем, тут было тепло; только немного было душновато — пахло мукой и пылью.

Лежит Пашка — не спится, хоть и ноги здорово ноют, ведь двадцать верст отмахал, а уснуть не может, все думает: как ему дядю Егора отыскать и что бы такое сделать, чтобы дядя Егор не рассердился.

Послышался какой-то шорох, шаги, потом все смолкло. «Крысы, верно, лезут», — подумал Пашка, и ему сделалось страшно. Прислушался — шаги. Что за оказия? А вдруг это старик, тот, что арестовали на пароходе, а может Крючков с Пузановым пакостят. Пашка решил завтра обязательно посмотреть — нет ли на берегу старика.

Почему-то вспомнилась Дунька с испуганными глазами. — «Здорово я ее мертвецами-то напугал. Трусиха!»

Слышит Пашка, как будто кто разговаривает, совсем близко.

— Завтра грузить? — спрашивает голос.

— Завтра, — отвечает другой, — в Россию, вишь, отправлять, а там чорт-те куда пойдет, а здесь с голоду будем дохнуть.

— Тише, — перебивает его первый голос, — не услыхал бы кто. Сегодня Крючков дежурный по охране?

— Да, ничего он наш, — боевой парень, все знает, что у них там делается. Слышь, будто от Иркутска все снова занято белыми, в Москве будто настоящий бунт — рабочие восстали...

— И в газетах пишут?

— Напишут, как же, это, брат, только по секрету передается. Будто из-за границы приезжали — от ихнего правительства — предлагали, что голод они в три дня прекратят, только чтоб большевики ушли.