Игорь Губерман - Камерные гарики

и все, что растворимо в этом дыме,

уносится без эха и следа.

Неясное дыханье колдовства,

забытые за древностью поверья

на душу навевает нам листва,

которой плачут осенью деревья.

Мой друг – иной, чем я, породы

ввиду несходства чрезвычайного:

мне дорог тайный звук природы,

ему – природа звука тайного.

Даровит, образован и знаний букет,

ясен ум и суждения быстры,

но способности есть, а призвания нет,

а бензин – только жидкость

без искры.

Муза истории, глядя вперед,

каждого разно морочит;

истая женщина каждому врет

именно то, что он хочет.

Часто мы виновны сами

в наших промахах с девицами,

ибо многие задами

говорят не то, что лицами.

Царствует кошмарный винегрет

в мыслях о начале всех начал:

друг мой говорил, что Бога нет,

а про черта робко умолчал.

А закуришь, вздохни беспечально

у заросшей могилы моей:

как нелепо он жил и случайно,

очень русским был этот еврей.

Живу я безмятежно и рассеянно;

соседи обсуждают с интересом,

что рубль, их любимое растение,

нисколько я не чту деликатесом.

Пожить бы сутки древним циником:

на рынке вставить в диспут строчку,

заесть вино сушеным фиником

и пригласить гречанку в бочку.

Под утро ножкою точеной

она поерзает в соломе,

шепча, что я большой ученый,

но ей нужней достаток в доме.

Я запахну свою хламиду,

слегка в ручье ополоснусь,

глотком воды запью обиду

и в мой сибирский плен вернусь.

Жаркой пищи поглощение

вкупе с огненной водой —

мой любимый вид общения

с окружающей средой.

Печальная нисходит благодать

на тех, кто истолчен в житейской ступке:

умение понять и оправдать

свои неблаговидные поступки.

Пожив посреди разномастного сброда,

послушав их песни, мечты и проклятия,

я вспомнил забытое слово: порода —

и понял, как подлинно это понятие.

Есть люди – как бутылки: в разговоре

светло играет бликами стекло,

но пробку ненароком откупорил —

и сразу же зловонье потекло.

Мой дух ничуть не смят и не раздавлен;

изведав и неволю и нужду,

среди друзей по рабству я прославлен

здоровым отвращением к труду.

Мои пути так непутевы,

беспутны так мои пути,

что только путаница слова

мне помогла по ним пройти.

Всем дамам улучшает цвет лица

без музыки и платья чудный танец,

но только от объятий подлеца

гораздо ярче свежесть и румянец.

С доброжелательством ребенка

живу с тех пор, как был рожден,

и задушевностью подонка

бывал за это награжден.

Давно старики наши с нами расстались,

уйдя без обиды на вечный покой;

за все, что ушедшим должны мы

остались,

отплатят нам дети – сполна и с лихвой.

Должно быть, в этом годы виноваты:

внезапно все смеркается вокруг,

и острое предчувствие утраты

мучительно пронизывает вдруг.

Не дослужась до сытой пенсии,

я стану пить и внуков нянчить,

а также жалобными песнями

у Бога милостыню клянчить.

Творя научные мистерии,

познанье чувствам предпочтя,

постигли мы распад материи,

распада духа не учтя.

Для всех распахнут я до дна,

до крайнего огня,

но глубже – темная стена

внутри вокруг меня.

Я уравновесил коромысло

с ведрами желания и долга,

только очень мало вижу смысла

в том, что я несу его так долго.

Судьбы своей тасуя ералаш,

я вижу из поблескиванья фактов,

что чем обыкновенней опыт наш,

тем больше в нем с поэзией контактов.

Есть в жизни магистральные пути,

где сомкнутой толпы пылит пехота,

но стоит ненадолго с них сойти,

и больше возвращаться неохота.

Я не спорю – он духом не нищий.

Очень развит, начитан, умен.

Но, вкушая духовную пищу,

омерзительно чавкает он.

Муза – полуведьма, полудама.

Взбалмошная, вечно молодая.

Ветрена, капризна и упряма

и уходит, не предупреждая.

Жалко, если сбудется мой бред,

но уже дымит на мне рубаха;

я рисую времени портрет,