Игорь Губерман - Камерные гарики

спросив со всех до одного,

и вновь расплатятся сполна

те, кто не должен ничего.

Чем ночь темней, тем злей собаки,

рычащий хрип – регистр нотный,

и ясно слышится во мраке,

что эта злость – их страх животный.

Философов волнует тьма вопросов,

которыми Господь имел в виду

тревожить нас;

ко мне присядь, философ,

польем ростки в беспочвенном саду.

Отнюдь не свят я, но отшельник,

забыты шум и суета,

я был поэт, я был мошенник

и доскитался до скита.

Нагадай мне, цыганка, дорогу,

облегчи мне надеждами сердце,

не молюсь я ни черту, ни Богу,

но охота куда-нибудь деться.

Жена с утра кота не покормила,

и он поймал мышонка через час;

у нашего российского кормила —

похоже, так надеются на нас.

Мне верить вслух неинтересно,

не верю я открытой вере;

во что я верю, неизвестно

и самому мне в полной мере.

Неявны в тихом воздухе угрозы

грядущего, сокрытого от глаз,

но наши спасенья и прогнозы

заранее расшатывают нас.

Дрязги дряхлых мизантропов —

пенье ангелов в раю,

если б мой душевный ропот

кто слыхал, когда встаю.

Вся жизнь моя в правах поражена,

спокойно могут сжить меня со свету

стихии, власть, бактерии, жена

(поскольку я люблю стихию эту).

Разумно – жить упрямо и нелепо.

То лучшее, что ценно в нас для Бога, —

самим собой проложенная слепо

заведомо неверная дорога.

Бывает время – дух пресыщен,

он сыт и пьян, в себе уверясь,

но ищет, жаждет новой пищи,

и сам себе рождает ересь.

Я признаю все игры в прятки

и все резоны уезжать:

когда душа уходит в пятки,

им жутко чешется бежать.

Пылает печь моя неистово,

висит блаженное молчание,

и сердце радует струистое

чернильной глупости журчание.

Доволен я тем, как растет понемножку

бумажная груда, где жизнь моя скоплена,

ко дню, когда вызовут мне неотложку,

в достатке здесь будет

прекрасного топлива.

Плоти нашей хрупкие красоты

тихо уступают вихрю дней,

лысины восходят на высоты,

где жила отвага меж кудрей.

Труда тугая дисциплина,

узда и шпоры нашей лени,

лекарство лучшее от сплина

и от излишних размышлений —

такая мерзость!

Редки с диким словом стали встречи,

мех его повыцвел и облез,

даже в родники народной речи

влил бензин технический прогресс.

Чем темней угрюмая страна,

чем она растленней и дряхлей,

тем острей раздора семена,

всюду насаждаемые ей.

Тепло и свет опять берут свое,

все жилы и побеги вновь упруги;

не зрители весны, а часть ее,

тревожно оживляются подруги.

Толпа рабов – не сброд, а воинство

при травле редкого из них,

кто сохранил в себе достоинство,

что люто бесит остальных.

Меня в Сибирь мой жребий выселил,

а я, прильнув к ее просторам,

порой скучаю по бессмысленным

о смысле жизни разговорам.

В себя впадая, как в депрессию,

гляжу, почти не шевелясь,

как порастает мхом и плесенью

моя с людьми живая связь.

Высоких мыслей не было и нет

в корзине этой, шалой и пустой,

хотя в моей душе живет поэт,

но спился и не платит за постой.

Тот Иуда, удавившись на осине

и рассеявшись во время

и пространство,

тенью ходит в нашем веке по России,

проповедуя основы христианства.

Восприняв ссылку как гастроли,

душой и телом не уныл,

такую баню я построил,

что все грехи свои отмыл.

Хвала судьбе! Ведь ненароком

намечен в избранные души,

я мог бы стать слепым пророком

какой-нибудь высокой чуши.

Ученые в джунглях науки дичают,

спеша утолить свой охотничий зуд,

и слабо людей от гиен отличают,

и все, что добыли, гиенам несут.

То ухаю тревожно, как сова,

то каркаю зловеще, как ворона;

игра моя блаженная в слова

дается голове не без урона.

Беда вся в том, что иудеи —

отнюдь не явные злодеи,

но чем их пагуба неясней,

тем с очевидностью опасней.

А днем еду я вынимаю