Игорь Губерман: Камерные гарики

ты ругай, душа моя, коня,

но терпи, душа моя, дорогу.

Хоть и тонешь там и тут,

грязь весны и слякоть осени —

как разлука, если ждут,

и разлука, если бросили.

Внезапна гибель светлых дней,

а мы ее так часто видели,

что чем нам лучше, тем страшней,

а чем темнее, тем обыденней.

Сибирь. Весна. Потери и уроны

несет снегам сиянье с высоты.

Орут с берез картавые вороны

о горечи и грусти красоты.

Куда б меня судьбой ни занесло,

в какую ни согни меня дугу,

высокого безделья ремесло

я правлю, как умею и могу.

Не мучусь я, что бытом жизнь полна,

иное мне мучительно и важно:

растления зловонная волна

с ленивой силой

душу лижет влажно.

Мечтал бы сыну передать я,

помимо знаний и сомнения,

отнюдь не все мои проклятья,

но все мои благословения.

Действуя размашисто и тонко

страхом, похвалой и жирным кусом,

дух эпохи вылепил подонка

с грацией, достоинством и вкусом.

В те дни, когда я пал на дно,

раскрылось мне сполна,

что всюду есть еще одно

дно у любого дна.

Но взрыв, и бунт, и пламень этот —

избавь нас Бог увидеть снова,

минуй всех нас российский метод

лечить болезнь, убив больного.

Я верю в мудрость правил и традиций,

весь век держусь обычности

привычной,

но скорбная обязанность трудиться

мне кажется убого-архаичной.

Нечаянному счастью и беде

отыскивая место в каждом быте,

на дереве реальности везде

есть почки непредвиденных событий.

Жить, покоем дорожа —

пресно, тускло, простоквашно;

чтоб душа была свежа,

надо делать то, что страшно.

Слухи, сплетни, склоки, свары,

клевета со злоязычием,

попадая в мемуары,

пахнут скверной и величием.

Когда между людьми и обезьянами

найдут недостающее звено,

то будет обезьяньими оно

изгоями с душевными изъянами.

Есть люди сна, фантазий и мечты,

их души дышат ночи в унисон,

а сутолока скользкой суеты,

творящаяся днем, – их тяжкий сон.

Если бабе семья дорога,

то она, изменять если станет,

ставит мужу не просто рога,

а рога изобилия ставит.

Поверх и вне житейской скверны,

виясь, как ангелы нагие,

прозрачны так, что эфемерны,

витают помыслы благие.

Тускнеет радость от познания

людей, событий и явлений;

на склоне лет воспоминания

живее свежих впечатлений.

Думаю, что в смутной ностальгии

нас еще не раз помянут люди:

лучше будут, хуже и другие,

нас уже таких потом не будет.

Приходя как возмещение

всех потерь за жизнь напрасную,

понимание – прощение

осеняет осень ясную.

81 – 84 гг.

Напрасно телевизоров сияние,

театры, бардаки,

консерватории —

бормочут и елозят россияне,

попав под колесо своей истории.

Вернулся я в загон для обывателей

и счастлив, что отделался испугом;

террариум моих доброжелателей

свихнулся и питается друг другом.

Евреи кинулись в отъезд,

а в наших жизнях подневольных

опять болят пустоты мест —

сердечных, спальных и застольных.

Я вдруг оглянулся: вокруг никого.

Пустынно, свежо, одиноко.

И я – собеседник себя самого —

у времени сбоку припека.

Я с грустью замечал уже не раз,

что в тонкостях морального оттенка

стыдливая проскальзывает в нас

застенчивость сотрудников застенка.

Люблю я дни и ночи эти,

игру реалий, лепет бредней,

я первый раз живу на свете,

и очень жалко, что последний.

Не вижу ни смысла, ни сроков,

но страшно позволить себе

блудливую пошлость упреков

эпохе, стране и судьбе.

Забавно, что так озабочена

эпоха печатных клише

наличием личного почерка

в моей рукописной душе.

И я бы, мельтеша и суетясь,

грел руки у бенгальского огня,

но я живу на век облокотясь,

а век облокотился на меня.

Всегда в нестройном русском хоре

бывал различен личный нрав,

и кто упрямо пел в миноре,

всегда оказывался прав.