Борис Леонтьев - Триумф великого комбинатора

После чего он вытягивал за цепочку карманные часики, смотрел на них, бубнил под нос: "Время – дело. Пора бы уже размахиваться, товарищи!" – тонким негнущимся пальцем захлопывал крышку часов, шел дальше.

И так в каждой комнате.

Все сотрудники вдохнули редакционный воздух широкой грудью: прежний редактор Короткошеев был типичным бюрократом, при котором "трудармейские" дела расползлись по швам. Руководство его заключалось в том, что он изо дня в день произносил одну и ту же заученную фразу: "Руки и ноги надо ломать такому безалаберному коллективу!" Аггей Трифонович всем понравился. И в самом деле, как может не понравиться руководитель высокого роста в весьма элегантном костюме и с легкими интеллигентскими морщинками на лице!

Но на другой день случилось невероятное: этот самый интеллигентный руководитель заперся в своем кабинете, окна которого были занавешены коричневыми ситцевыми занавесками с выцветшими разводами, никого не принимал, никаких указаний не давал, на телефонные звонки не отвечал.

В последующие дни повторилось то же самое.

Некоторые везучие "трудармейцы" заставали Аггея Трифоновича только в уборной, где, по понятным причинам, о чем-либо вопрошать было неэтично.

"Трудармеец" стал трещать по швам пуще прежнего. Приезжали из горкома, грозили – никакого эффекта. Трещал "Трудармеец". Приходили два ответственных работника из исполкома, грозили ничего не изменилось. Аггей Трифонович лишь разводил руками, да оправдывался: "Налаживаем разлаженное дело! Трудно? Конечно, трудно! Сами видите, все запущено!" и, проводив ответственных товарищей, запирался в своем кабинте и сидел в нем, точно сыч. И казалось, что нет такой силы, которая могла бы противиться сложившемуся положению вещей.

Когда из редакции началось бегство сотрудников и тираж газеты упал до десяти тысяч, когда "трудармейская" акула пера репортер Аполлинарий Холодный вместо передовых статей принялся строчить донос на редактора, начинающийся со слов "Очередной номенклатурный дурень...", в кабинете с выцветшими занавесками появился призрак первого в истории человечества вождя мирового пролетариата Владимира Ильича Ленина.

Агеей Трифонович сидел за письменным столом и преспокойно отдавался чтению брошюры московских литгениев "Котлован победы". Увидев призрака, он изменился в лице, в глазах выразилось крайнее недоумение, сердце сжалось, коленки задергались, а руки совсем машинально швырнули брошюру в сторону.

– Владимир Ильич? – выжал из себя главред.

Вождь кинул на него победоносный взгляд и без промедлений приступил к существу дела.

– Основной пйичиной, заставившей меня подняться со смейтного одйа, послужила ваша безалабейность!

Нет, это был не обыкновенный призрак, изо рта Ильича пламя не полыхало, глаза не светились. Вид у Ленина был такой же, как на фотографии, висевшей рядом с пальто, простреленным эсеркой Каплан, в музее Ленина в Москве: слегка наклоненная голова, долгий, задумчивый, ушедший в себя взгляд. Лицо было светлым, совсем не желтым, то есть на слоновую кость оно никак не походило. Сам Ильич был, как всегда, в черном костюме, черном галстуке, черном жилетике с черными пуговицами и черном пальто внакидку.

– Это же нереально! – громко воскликнул Аггей Трифонович.

Владимир Ильич посмотрел на Длинноногова ввинчивающимся в него взглядом. Он любил так смотреть. Выдержав долгую паузу, он ехидно улыбнулся и с увлечением втемяшил:

– Йеальность это только то, в чем мы себя убеждаем. Шучу, батенька, шучу. Но я – здесь. Значит, я существую.

– Неужели это вы? – вторично воскикнул Длинноногов. – Вы что ж думаете, что я пойожден вашим йазгойяченным вообйажением?

– Вы – фантом!

– Я вождь! Вождь мийового пйолетайиата! Не ждали, товайищ йедактой, вождя?

– Отдохнули бы, Владимир Ильич, – беспечно заметил Длинноногов, – поехали за город с девочками.

Ленин бросил на редактора недоуменный взгляд и во весь голос возбужденно вскрикнул:

– Вот именно, батенька мой, с де-во-чка-ми! А не с этой политической пйоституткой Тйоцким!

– Троцкого давно сослали.

– Сослали, вы говойите? А почему не йастйеляли? Его надо пйенепйеменно йасстйелять! Пять лет йастйелла – и басточка!

– Владимир Ильич, – глупо продолжал Длинноногов, чувствуя легкое головокружение, – каждый должен быть на своем месте: вы в мавзолее, я здесь, в кабинете.

Ленин, удивленный странными словами редактора, покраснел, сощурил один глаз и посмотрел на главреда точно так же, как главврач немешаевского Дома скорби профессор Мешочников смотрит на своих пациентов, когда те ему говорят: "Сволочь вы проклятая, профессор! Заканали мы от вашей кашки!", но быстро собрался, краска сбежала с его лица.