Андрей Якушев - Притчи.ру. Лучшие современные притчи

Кто-то забеспокоился, пошёл сказать дежурному, что, мол, человек в камере умирает, священника зовёт.

А один был в злобе человек, говорит умирающему:

– Зачем тебе священник, грехи, что ли, исповедовать будешь?

Умирающий молчал, тоской наполнились его глаза. Но насмешник продолжал:

– Или ты в вечную жизнь веришь? Закон что дышло, куда повернёшь – туда и вышло. Хочешь скажу, как вечная жизнь получается? Не говорят, что просто умрёшь.

Тут к нему подошёл молодой узник и сказал:

– Просто заткнись, знаток.

В это время в камеру вошли врач и священник. Врач осмотрел умирающего, кивнул священнику.

Умирающий исповедовался кратко. Потом дерзновение охватило его. Тихо, но с беспокойством в голосе, он спросил священника:

– Скажи, батюшка, вечна ли жизнь?

– Успокойся. Жизнь вечна не потому, что вслед за врачом священник приходит, а потому, что вы по откровению с нею нуждаетесь друг в друге.

Только произнёс священник эти слова, узник вздохнул глубоко и умер.

Когда священник направился к двери, молодой узник остановил его:

– А как верить в Бога, батюшка?

Священник ответил:

– Не по принуждению священников человек должен верить в Бога, а для сохранения ума от повреждения. Человек думает, что имеет такую волю: верить ему в Бога или не верить. Если бы Бог дал нам всем такую волю, то мы все поспешили бы ответить ему: «Мы тебе не верим», – и в день Суда оправдались бы перед ним. Но он не давал такой воли, а сказал: «Я есть», – и сим Словом его мы все сотворены.

После выноса покойника в камере узников оставалась тишина, как будто покойник был ещё в ней.

Однажды пришёл к Мудрому Спиридону на пасеку гончар из соседнего села. Приехал он в этот раз прямо с ярмарки чем-то расстроенный, хотел мёда купить да поговорить о себе. Нужно было мастеру узнать, не напрасно ли он не только горшки свои так долго украшает да расписывает, но и мелкие цветочки да веточки по ночам на посуде рисует всякие. Ведь другие мастера побойчей работают, успевают больше кружек да кринок обжечь, торгуют прибыльней.

Рассказал ему Спиридон такую историю.

«Далеко в степи, в стадах богатого казака, работали два молоденьких пастуха: Иван и Петро. Пасли они табун кобылиц-двухлеток: гнедых, каурых, саврасых, ездили за ними на лошадках, берегли да растили. Хозяин лютый был, за урон мог и шкуру спустить.

В начале лета прислали в табун двух белоснежных кобылок, на выпас, да с наказом беречь пуще глаз, кормить и лелеять. Купил их хозяин для своей дочери. Пётр да Иван лошадок всех любили, старались, только белых кобылок они не только пасли, но и нежили, холили. Красивы были лошадки необыкновенно, изящные, статные. Не мог Иван себя сдержать, чистил скребницей, надо не надо, как любимую игрушку, потихоньку поглаживал нежную кожу, трепал за холку, разговаривал. А то просто станет и любуется. Лето текло горячими волнами, пахучими выпасами, купаниями табуна в заводи реки под тихое фырканье.

Пришёл сентябрь, близилась осень. Лошадок должны были перегнать через месяц к селу. На рассвете одного из осенних дней, когда поднялся прохладный ветер, напомнил о расставании, не выдержал Иван. Несмотря на крепкий запрет, взнуздал белоснежку, накинул рядно на спину и поскакал на зарю. Пётр и себе также, взялся за вторую лошадку, скорей из зависти, хоть и страшился всегда нарушать хозяйские запреты.

Недолго ребята скакали по степи, да только на беду завернул к табуну хозяин лошадей, который ехал в тот день с торжища домой. Увидел он, как носятся пастухи на белоснежных лошадках, взбеленился. Велел ребят на цепь посадить, отдать в рабство навечно.

Схватили пастухов подручные хозяина, свезли на дальний хутор к немому саманщику и посадили на цепи – воду носить да глину месить.

Цепи каждого ходили по верёвкам вдоль пыльной дорожки – от старого пустого хлева до колодца и до саманной ямы. В этой яме месили Иван с Петром глину с соломой, поливая водой. Начинался день ранёхонько с того, что из колодца воротом воду доставали большим деревянным ведром и кончался длинный день скрипом того же ворота. Под жарким в раннюю осень солнцем целыми днями хлопцы месили, формовали, перекладывали саманные кирпичи.

Степь вокруг – а убежать нельзя. Остались у грозного хозяина отцы да матери, братья да сёстры, замордует, сгноит родных, это все знали.

Потянулись дни поздней осени, в дожди работы стало меньше. По-разному проводили теперь время Иван и Пётр. Иван начал вполголоса песни петь, потихоньку их складывал, как узоры: про цветы, звёзды, шорох травы, осенние листья, девичьи глаза. Всё свободное время у него в руках были пучки той же соломы, комки глины. Доставал он из старого плетня прутья, а из кучи дров – виноградные лозы, вдоль дорожки подбирал листья и сухие цветы и былинки. Всё, что удавалось достать по дороге на длину цепи от ошейника, превращалось в его руках постепенно, понемногу, но неустанно, из мусора в нечто, связанное ритмом, цветом, узнаваемым образом. На стенах белёного когда-то хлева появились веночки и маленькие плетни с узорами, ветряные мельницы с тенями от крыльев, нарисованные углём, чудные птицы, на оконницах поселились звери и букеты – целый мир заполнил пространство старого хлева. А Пётр молчал, злился, тосковал, убивался, жалел о прошлом и чах, с Иваном он старался не разговаривать.