Александр Архангельский - Правило муравчика

Мурчавес силился понять, что происходит. Мокроусов, получается, за нас? Добровольческая армия воспряла духом; готики немедленно пошли в атаку, гладиаторы вернулись в тыл и заурчали, а штрафбат вернулся на передовую.

Казалось, что исход сражения решен; не тут-то было. В приморском синем небе появились птицы; они летели, выстроившись клином – и коты, как заколдованные, замерли. И партизаны-мокроусовцы, и регулярные войска, и вольные ефрейторы, и сам Мурчавес. На мордах их отображались счастье и тревога. Счастье от того, что птицы. Тревога от того, что не поймать. Сама природа соблюдала правило муравчика: бояться и мурчать, мурчать и не сдаваться. Из приоткрытых ртов исторгались дрожащие звуки: мя-а-а-а-а.

Птицы кружили над дюнами. Коты, не отводя от них влюбленных глаз, зачарованно крутили головами. Псы опешили, и только молодой гавком не мешкал.

– Псы! – сказал он, приглушая низкий голос, – насту-пай!

Собаки ощетинились; стараясь не спугнуть противника, окружили армию котов и стали постепенно сдавливать кольцо. Коты не замечали их – ах, эти птички! птички…

Когда они очнулись, было поздно. Ни птиц, ни котопульты, ничего. Только страшные носы с большими дырками, черные усы невероятного размера, нечистое дыхание и пар от высунутых языков. Коты с истошным воплем перескакивали через собачьи спины – и без оглядки драпали, не слушая далекого Мурчавеса.

Сражение окончилось. От великой армии Мурчавеса не осталось и следа.

Псаревич впал в тяжелую тоску. Ничего не ел, не пил, лишь изредка проваливался в сон, поскуливал и тут же просыпался. Смотрел на всех печальными глазами и думал о превратностях судьбы. Еще вчера он был веселым, энергичным вожаком, все ждали с трепетом его решений и мчались выполнять любую прихоть. А теперь… Как он мог попасться в примитивную ловушку? Как мог довериться какому-то Мурчавесу? Получается, что он не оправдал народное доверие; ужасно.

И Псаревич начинал вздыхать. Отчаянно, со всхлипами, внезапными задержками дыхания – иэх… эхэх… эхмм. Заслыша вздохи, Кришнамурка бросала на Псаревича короткий огнестрельный взор и тут же начинала суетиться. Подбегала к Мурдыхаю. Не нужно ли тебе чего, Учитель? Поняла. Может быть, опять начнем писать Кошрут? Как скажешь. А помыть тебя не надо, видишь, как свалялась шерсть? Ты ничего не видишь?! Ой-ой-ой.

Однажды Псаревич опять завздыхал; Кришнамурка засмущалась, подбежала к Мурдыхаю – и, как вкопанная, замерла. Учитель лежал без движения. Глаза его были открыты, но зрачки закатились, выступили страшные белк и .

– Учитель! Ты чего! Проснись! – попросила его Кришнамурка, но Мурдыхай ничего не ответил.

Псаревич повздыхал еще немного, но понял, что это сейчас неуместно.

Вдруг Мурдыхай пошевельнулся и забормотал. Хрфрхрфр, ничего не разобрать. Голову он не поднимал; силы словно утекали из него. Чтобы различить слова Учителя, Кришнамурка распласталась на полу.

– Слушай меня, деточка, слушай внимательно, – шептал он, – по секрету скажу, страшную тайну открою. В Раю хорошо, все лижут сковородки. Теплые такие, с жирными объедками. А в аду наоборот. Там плохо. Там все время чирикают птички, но у грешников нет ни зубов, ни когтей. И прыгать они разучились. Но тайна не в этом… в другом. Это только кажется, будто бы из Рая в Ад дороги нет. Есть там одна тропочка… сбегал, птичку поймал, и назад. Только никому не говори… пока. Когда грешники наши пойдут воевать, ты им на ушко шепни… пусть они это знают, пусть…

Тут по телу Мурдыхая пробежала дрожь, он завалился на бок, вытянулся в струнку – и умолк.

– Учитель! Ты зачем? Тебе нельзя! – заметалась перепуганная Кришнамурка.

Она припала к груди Мурдыхая, стала слушать его старенькое сердце. Ну давай, ну, тук-тук. Но в груди Учителя образовалась тишина.

– Нет, вы сами послушайте! – почти сердито сказала Кришнамурка. – Не стучит!

И стала всхлипывать.

Коты по очереди подходили к Мурдыхаю, приникали к груди.

– Нету больше Мурдыхая! Закатилось наше солнце, умер Кот! – произнес Папаша и заплакал – навзрыд, как маленький обиженный ребенок. Котриарх беззвучно проливал потоки слез, а Жрец, как настоящий горец, лишь скрипел зубами.

Старики, кряхтя, перевернули тело на живот и поручили безутешной Кришнамурке совершить последнее омовение. Поливая любимую шкуру слезами, она старательно вылизывала ее; шкура стала влажной и блестящей, клочковатая шерсть улеглась, и Учитель стал такой красивый и спокойный, сразу видно – настоящий праведник.